«Ничему и никому не верить - это смерть. Все понимать - это тоже смерть. А безразличие - хуже смерти.»
четверг, 15 октября 2009
«Ничему и никому не верить - это смерть. Все понимать - это тоже смерть. А безразличие - хуже смерти.»
Кельтский год начинался с зимы – Ан Геамрадх, – и заканчивался сезоном сбора урожая – Ам Фогхар. Праздник Шамхэйн отмечал как начало нового года, так и наступление зимы. Поскольку день кельтов начинался после захода солнца, то фактически новый год наступал вечером 31 октября.
В старину канун кельтского нового года назывался Ойдхше Шамхна, и считался самым важным днем в году. Жители деревень собирались вместе и делились лучшей частью осеннего урожая, а также забивали скот для пиршества. Гвоздем кельтской новогодней программы был огромный костер. Кельты использовали кости забитых животных для того, чтобы делать факелы, с помощью которых каждый житель деревни приносил в свой домашний очаг новогодний огонь. Кельты верили, что 31 октября является особым днем. Они считали, что в это день во времени образуется дыра, поскольку со старым годом уходит старый мир, а новый мир еще не пришел. В Ойдхше Шамхна могли оживать мертвые, а также происходить прочие чудеса. Поэтому в этот день древние кельты проявляли особое внимание к памяти предков, и также совершали различные магические ритуалы, чтобы их задобрить. Почившим в бозе родственникам ставили дополнительные приборы за столом, и накладывали лучшие куски. Двери и окна домов, где имелись умершие родственники, оставались открытыми, чтобы мертвые могли беспрепятственно вернуться. Но также была опасность, что в дом зайдут злые духи, и, чтобы избежать встречи с ними, кельты чертили изображения духов-хранителей на тыквах, которые потом помещали на видное место, чтобы злые духи не могли зайти в охраняемый таким образом дом. Эти традиции можно наблюдать сегодня во время празднования Хэллоуина 31 октября. На новый год у кельтов был обычай меняться одеждой. Молодые люди наряжались девушками, а юные леди примеряли на себя мужские костюмы. Кельты считали, что разрыв во времени не только создает некую странную связь между мирами живых и мертвых, но и смещает структуру общества. В этот день было также принято гадать на фундуке, чтобы определить судьбу на будущий год. В представлении кельтов год был своеобразным соревнованием между богом зимы и богом лета за право обладания богиней земли. В мае во время празднования Лата Будхе Беаллтэна традиционно праздновалась победа бога лета, а Шимхэйн считался победой бога зимы.
В старину канун кельтского нового года назывался Ойдхше Шамхна, и считался самым важным днем в году. Жители деревень собирались вместе и делились лучшей частью осеннего урожая, а также забивали скот для пиршества. Гвоздем кельтской новогодней программы был огромный костер. Кельты использовали кости забитых животных для того, чтобы делать факелы, с помощью которых каждый житель деревни приносил в свой домашний очаг новогодний огонь. Кельты верили, что 31 октября является особым днем. Они считали, что в это день во времени образуется дыра, поскольку со старым годом уходит старый мир, а новый мир еще не пришел. В Ойдхше Шамхна могли оживать мертвые, а также происходить прочие чудеса. Поэтому в этот день древние кельты проявляли особое внимание к памяти предков, и также совершали различные магические ритуалы, чтобы их задобрить. Почившим в бозе родственникам ставили дополнительные приборы за столом, и накладывали лучшие куски. Двери и окна домов, где имелись умершие родственники, оставались открытыми, чтобы мертвые могли беспрепятственно вернуться. Но также была опасность, что в дом зайдут злые духи, и, чтобы избежать встречи с ними, кельты чертили изображения духов-хранителей на тыквах, которые потом помещали на видное место, чтобы злые духи не могли зайти в охраняемый таким образом дом. Эти традиции можно наблюдать сегодня во время празднования Хэллоуина 31 октября. На новый год у кельтов был обычай меняться одеждой. Молодые люди наряжались девушками, а юные леди примеряли на себя мужские костюмы. Кельты считали, что разрыв во времени не только создает некую странную связь между мирами живых и мертвых, но и смещает структуру общества. В этот день было также принято гадать на фундуке, чтобы определить судьбу на будущий год. В представлении кельтов год был своеобразным соревнованием между богом зимы и богом лета за право обладания богиней земли. В мае во время празднования Лата Будхе Беаллтэна традиционно праздновалась победа бога лета, а Шимхэйн считался победой бога зимы.
«Ничему и никому не верить - это смерть. Все понимать - это тоже смерть. А безразличие - хуже смерти.»
«Ничему и никому не верить - это смерть. Все понимать - это тоже смерть. А безразличие - хуже смерти.»
«Ничему и никому не верить - это смерть. Все понимать - это тоже смерть. А безразличие - хуже смерти.»
Последние волшебники
Несколько тысяч лет назад к гряде островов в Атлантическом океане причалили невиданные корабли, на которых приплыли племена богини Дану под водительством легендарного Партолона. Это были первые люди, заселившие земли нынешней Великобритании. Они обладали магическими знаниями и владели несколькими волшебными предметами: победоносным копьём Луга, неотразимым мечом короля Нуаду, неистощимым котлом Дагда и камнем Фала, кричащим под ногой истинного короля.
Давно развеялась магия, затерялись в лабиринтах вреени волшебные предметы, но память об удивительном народе, называвшем себя «друиды», осталась.
Загадочный остров
Истинная родина друидов неизвестна. Легенды же гласят о далёких северных островах, которые им пришлось покинуть: море размывало родные берега. Сохранилось называние лишь самого крупного острова архипелага друидов: Туле. По легендам, именно на Туле проходила граница, пересекши которую человек мог попасть в потусторонний мир, где обитали боги. Нередко упоминается, что Туле населяли атланты, чью родину также поглотил океан. Быть может, та островная гряда и была Атлантидой? А друиды – и есть атланты?
Кстати, мифы мифами, но остров Туле существовал на самом деле: заслуга его открытия принадлежит великому путешественнику 4 в. до н. э. Пифею.
И пришли кельты…
Многие исследователи выводят этимологию слова «друид» из греческого drui – «дуб» (священное дерево кельтских жрецов). Но вероятно также, что «друид» значило «мудрец, хранитель древних знаний».
Именно с этими полумифическими племенами столкнулись кельты, индоевропейский народ, в 1 тысячелетии до нашей эры приплывший в Ирландию с Иберийского полуострова. Рядом с молодым, ещё только начинающим свой путь в истории племенем друиды ощутили, что их часы сочтены. Народ мудрецов стал покидать землю.
Не сразу исчезли они с лица планеты – и вожди кельтов успели перенять магические знания богов-друидов племён Дану до того, как те сошли в подземный мир. По ирландским преданиям, они до сих пор живут под холмами.
Так, по легенде, и возникли кельтские друиды – самый удивительный религиозный и культурный феномен Древнего мира. Друиды были не просто хранителями и толкователями мудрости, как жрецы других народов. Они владели особым учением, которое римляне называли «дисциплина». Эта «дисциплина» помогала вождям-друидам удерживать верховную власть, быть для своего народа Учителями, Судьями и Пророками.
После кельтских друидов практически не осталось письменных источников. И дело не в неграмотности, а в том, что друиды очень серьёзно относились к письменности, придавая ей магическое значение. Они верили: любое написанное слово обретает особую силу и власть (недаром друиды записывали только магические заклинания, и то очень редко), а зафиксированное Знание умирает, потому что не может развиваться. Современным учёным приходится довольствоваться только археологическими находками, описанием жизни кельтов у римских и греческих авторов и множеством обычаев, которые до сих пор присутствуют в западной культуре, хотя современные люди уже давно забыли их истинный смысл и происхождение.
Не всякий кельт – друид
Все общество кельтов делилось на касты. На самой низкой ступени находились земледельцы («не имеющие скота»), затем шли скотоводы («владеющие скотом») и ремесленники («боги», то есть те, кто владеет каким-либо искусством). К высшим кастам относились всадники и собственно друиды.
Юноши двух высших каст до достижения двадцатилетия получали одинаковое образование. В тиши священных рощ друиды учили их магическим знаниям, стихосложению и законам природы. К концу обучения при помощи различных испытаний, а также с учётом знамений определялось будущее молодых людей.
Основная часть становилась воинами – «всадниками»: для них дальнейшее обучение состояло в постижении искусства войны и умения… правильно умирать. То есть не бояться смерти – кельты верили в бессмертие души.
А вот малая часть учеников после явных и неоспоримых знамений становилась друидами. Для получения тайных магических знаний они отправлялись на север, в Уснех – священное место Ирландии, которое считалось центром страны друидов.
Маги, поэты, прорицатели, судьи и целители
Сословие друидов тоже было неоднородным и четко делилось по профессиональным, так сказать, признакам. Самыми могучими колдунами и прорицателями были верховные жрецы – друиды, которые и дали название всему сословию. Им принадлежала верховная власть в государстве и право принятия важнейших решений – ведь кельтские короли, правители отдельных племён, были всего лишь полководцами. Случалось, сами друиды вели в бой войска, используя в борьбе с врагом не только оружие, но и таинственные силы природы – им подчинялись стихии Воды, Огня, Земли и Воздуха.
На низшей ступени стояли барды, которые слагали стихи и баллады, а потом распевали их на королевских пирах. Считалось, что бардам специальное обучение ни к чему – достаточно врождённого дара, природного ума и таланта. Вообще, умение слагать стихи у кельтов приравнивалось, вероятно, к нынешнему умению владеть компьютером – практически все области жизни были связаны со стихосложением. Кстати, возможно, последним настоящим друидом был Вильям Шекспир – не зря его в англоязычной культуре всегда называли бардом.
Самой многочисленной группой друидов были филиды, или прорицатели. Они тоже были поэтами, но получившими серьёзное образование во всех областях друидического знания.
У филидов, в свою очередь, имелись «специализации». Одни становились целителями, или лиаигами. Для лечения использовалась магия растений, в частности омелы. Недаром в западной культуре классическим образом друида остался седовласый старец в белоснежных одеждах, срезающий омелу магическим серпом и укладывающий её в свой белый плащ.
Филиды-лиаиги< применяли и так называемое кровавое целительство, или хирургию. В их сагах можно найти описание сложных черепно-мозговых операций, протезирования и внутриполостных операций с помощью одних рук (хилерство.).
Но основной специальностью филидов было прорицание, и этот разряд жрецов называли фейтами. Система предсказываний друидов представляла особую и очень важную отрасль «дисциплины», построенную на полном слиянии с природой и знании человеческой жизни. По внутренностям жертв, полёту птиц, движению животных, даже по дыму их трубы друиды-фейты давали точные предсказания событий и всей жизни человека.
Среди филидов были и судьи – бритемы. Они вершили правосудие, широко используя не только свой пророческий дар и знание людской психологии, но и магические предметы. Один из них – «Воротник Моранна» - душил несправедливого судью-бритема и отпускал или оставался свободным, когда судья принимал правильное решение. Был у филидов и «Котёл правды» - серебряный сосуд, украшенный золотом. В него наливали кипяток, обвиняемый погружал туда руку, и, если он был невиновен, рука оставалась целёхонькой.
Закат
Долго кельтские друиды оставались полновластными хозяевами островьв. И всё же даже их магия не могла противостоять времени: эпоха Древних Знаний подходила к концу, на смену ей шла эра Силы.
Сила надвигалась с материка: разгромив германцев и галлов, Цезарь двинул войска дальше – к землям кельтов. Перебравшись через Ла-Манш, «железные легионы» высадились на берегах современной Англии. Римская воинская дисциплина одолела «дисциплину» друидов. Полководцы сразу поняли, кто стоит во главе кельтов и направляет войска на битву, поэтому они планомерно, безжалостно уничтожали друидов.
…И мудрые вожди кельтов сошли под сень холмов – в подземный мир, где, по предания, ждали своих учеников хранители мудрости, первые друиды с далёких северных земель, дети богини Дану…
К счастью, легионерам удалось покорить не все острова: до земель, на которых сегодня расположена Ирландия, они не дошли. Мир кельтских друидов сузился до одного острова – но не погиб.
Постепенно друиды утратили безраздельную власть над кельтами, однако их духовное влияние не ослабло. Сыграло свою роль и то, что величай1ший ирландский святой, начавший в 5 веке нашей эры проповедь христианства в Ирландии, по легенде, сам был друидом. Поэтому он не только терпимо отнёсся к культуре своих соплемёнников и единоверцев, но и сумел их вовлечь в распространение христианства. Так друиды, главным образом филиды, вновь возглавили народ кельтов. Благодаря этим «христианским друидам» во времена средневековья были записаны основные кельтские мифы и легенды: о короле Артуре и рыцарях Круглого стола, Мерлине, Священном Граале, «стране блаженных» Аваллоне, Тристане и Изольде и многие другие. Потом из этих мифов и легенд выросла чуть ли не вся западно-европейская литература. Да и современные литература и кино, например, такое их популярнейшее направление, как фэнтези, во многом опирается на друидские представления о человеке и мире, который его окружает. В общем, хотя настоящие друиды исчезли к 7 веку нашей эры, можно сказать, что они продолжают жить в развивающейся культуре западной цивилизации.
«Многие современные европейские народы могут указать в качестве своих предков кельтов. Французы, например, говоря о своём национальном характере, ссылаются не на германское племя франков, давшее название их стране, не на римлян, заложивших основы французской культуры, а говорят о галльском духе, имя в виду предков одного из кельтских племён – галлов. Ирландцы и шотландцы, проживающие на Британских островах, берут своё начало от того же племени, а жители Уэльса – валлийцы – даже сумели сохранить кельтский язык».
Несколько тысяч лет назад к гряде островов в Атлантическом океане причалили невиданные корабли, на которых приплыли племена богини Дану под водительством легендарного Партолона. Это были первые люди, заселившие земли нынешней Великобритании. Они обладали магическими знаниями и владели несколькими волшебными предметами: победоносным копьём Луга, неотразимым мечом короля Нуаду, неистощимым котлом Дагда и камнем Фала, кричащим под ногой истинного короля.
Давно развеялась магия, затерялись в лабиринтах вреени волшебные предметы, но память об удивительном народе, называвшем себя «друиды», осталась.
Загадочный остров
Истинная родина друидов неизвестна. Легенды же гласят о далёких северных островах, которые им пришлось покинуть: море размывало родные берега. Сохранилось называние лишь самого крупного острова архипелага друидов: Туле. По легендам, именно на Туле проходила граница, пересекши которую человек мог попасть в потусторонний мир, где обитали боги. Нередко упоминается, что Туле населяли атланты, чью родину также поглотил океан. Быть может, та островная гряда и была Атлантидой? А друиды – и есть атланты?
Кстати, мифы мифами, но остров Туле существовал на самом деле: заслуга его открытия принадлежит великому путешественнику 4 в. до н. э. Пифею.
И пришли кельты…
Многие исследователи выводят этимологию слова «друид» из греческого drui – «дуб» (священное дерево кельтских жрецов). Но вероятно также, что «друид» значило «мудрец, хранитель древних знаний».
Именно с этими полумифическими племенами столкнулись кельты, индоевропейский народ, в 1 тысячелетии до нашей эры приплывший в Ирландию с Иберийского полуострова. Рядом с молодым, ещё только начинающим свой путь в истории племенем друиды ощутили, что их часы сочтены. Народ мудрецов стал покидать землю.
Не сразу исчезли они с лица планеты – и вожди кельтов успели перенять магические знания богов-друидов племён Дану до того, как те сошли в подземный мир. По ирландским преданиям, они до сих пор живут под холмами.
Так, по легенде, и возникли кельтские друиды – самый удивительный религиозный и культурный феномен Древнего мира. Друиды были не просто хранителями и толкователями мудрости, как жрецы других народов. Они владели особым учением, которое римляне называли «дисциплина». Эта «дисциплина» помогала вождям-друидам удерживать верховную власть, быть для своего народа Учителями, Судьями и Пророками.
После кельтских друидов практически не осталось письменных источников. И дело не в неграмотности, а в том, что друиды очень серьёзно относились к письменности, придавая ей магическое значение. Они верили: любое написанное слово обретает особую силу и власть (недаром друиды записывали только магические заклинания, и то очень редко), а зафиксированное Знание умирает, потому что не может развиваться. Современным учёным приходится довольствоваться только археологическими находками, описанием жизни кельтов у римских и греческих авторов и множеством обычаев, которые до сих пор присутствуют в западной культуре, хотя современные люди уже давно забыли их истинный смысл и происхождение.
Не всякий кельт – друид
Все общество кельтов делилось на касты. На самой низкой ступени находились земледельцы («не имеющие скота»), затем шли скотоводы («владеющие скотом») и ремесленники («боги», то есть те, кто владеет каким-либо искусством). К высшим кастам относились всадники и собственно друиды.
Юноши двух высших каст до достижения двадцатилетия получали одинаковое образование. В тиши священных рощ друиды учили их магическим знаниям, стихосложению и законам природы. К концу обучения при помощи различных испытаний, а также с учётом знамений определялось будущее молодых людей.
Основная часть становилась воинами – «всадниками»: для них дальнейшее обучение состояло в постижении искусства войны и умения… правильно умирать. То есть не бояться смерти – кельты верили в бессмертие души.
А вот малая часть учеников после явных и неоспоримых знамений становилась друидами. Для получения тайных магических знаний они отправлялись на север, в Уснех – священное место Ирландии, которое считалось центром страны друидов.
Маги, поэты, прорицатели, судьи и целители
Сословие друидов тоже было неоднородным и четко делилось по профессиональным, так сказать, признакам. Самыми могучими колдунами и прорицателями были верховные жрецы – друиды, которые и дали название всему сословию. Им принадлежала верховная власть в государстве и право принятия важнейших решений – ведь кельтские короли, правители отдельных племён, были всего лишь полководцами. Случалось, сами друиды вели в бой войска, используя в борьбе с врагом не только оружие, но и таинственные силы природы – им подчинялись стихии Воды, Огня, Земли и Воздуха.
На низшей ступени стояли барды, которые слагали стихи и баллады, а потом распевали их на королевских пирах. Считалось, что бардам специальное обучение ни к чему – достаточно врождённого дара, природного ума и таланта. Вообще, умение слагать стихи у кельтов приравнивалось, вероятно, к нынешнему умению владеть компьютером – практически все области жизни были связаны со стихосложением. Кстати, возможно, последним настоящим друидом был Вильям Шекспир – не зря его в англоязычной культуре всегда называли бардом.
Самой многочисленной группой друидов были филиды, или прорицатели. Они тоже были поэтами, но получившими серьёзное образование во всех областях друидического знания.
У филидов, в свою очередь, имелись «специализации». Одни становились целителями, или лиаигами. Для лечения использовалась магия растений, в частности омелы. Недаром в западной культуре классическим образом друида остался седовласый старец в белоснежных одеждах, срезающий омелу магическим серпом и укладывающий её в свой белый плащ.
Филиды-лиаиги< применяли и так называемое кровавое целительство, или хирургию. В их сагах можно найти описание сложных черепно-мозговых операций, протезирования и внутриполостных операций с помощью одних рук (хилерство.).
Но основной специальностью филидов было прорицание, и этот разряд жрецов называли фейтами. Система предсказываний друидов представляла особую и очень важную отрасль «дисциплины», построенную на полном слиянии с природой и знании человеческой жизни. По внутренностям жертв, полёту птиц, движению животных, даже по дыму их трубы друиды-фейты давали точные предсказания событий и всей жизни человека.
Среди филидов были и судьи – бритемы. Они вершили правосудие, широко используя не только свой пророческий дар и знание людской психологии, но и магические предметы. Один из них – «Воротник Моранна» - душил несправедливого судью-бритема и отпускал или оставался свободным, когда судья принимал правильное решение. Был у филидов и «Котёл правды» - серебряный сосуд, украшенный золотом. В него наливали кипяток, обвиняемый погружал туда руку, и, если он был невиновен, рука оставалась целёхонькой.
Закат
Долго кельтские друиды оставались полновластными хозяевами островьв. И всё же даже их магия не могла противостоять времени: эпоха Древних Знаний подходила к концу, на смену ей шла эра Силы.
Сила надвигалась с материка: разгромив германцев и галлов, Цезарь двинул войска дальше – к землям кельтов. Перебравшись через Ла-Манш, «железные легионы» высадились на берегах современной Англии. Римская воинская дисциплина одолела «дисциплину» друидов. Полководцы сразу поняли, кто стоит во главе кельтов и направляет войска на битву, поэтому они планомерно, безжалостно уничтожали друидов.
…И мудрые вожди кельтов сошли под сень холмов – в подземный мир, где, по предания, ждали своих учеников хранители мудрости, первые друиды с далёких северных земель, дети богини Дану…
К счастью, легионерам удалось покорить не все острова: до земель, на которых сегодня расположена Ирландия, они не дошли. Мир кельтских друидов сузился до одного острова – но не погиб.
Постепенно друиды утратили безраздельную власть над кельтами, однако их духовное влияние не ослабло. Сыграло свою роль и то, что величай1ший ирландский святой, начавший в 5 веке нашей эры проповедь христианства в Ирландии, по легенде, сам был друидом. Поэтому он не только терпимо отнёсся к культуре своих соплемёнников и единоверцев, но и сумел их вовлечь в распространение христианства. Так друиды, главным образом филиды, вновь возглавили народ кельтов. Благодаря этим «христианским друидам» во времена средневековья были записаны основные кельтские мифы и легенды: о короле Артуре и рыцарях Круглого стола, Мерлине, Священном Граале, «стране блаженных» Аваллоне, Тристане и Изольде и многие другие. Потом из этих мифов и легенд выросла чуть ли не вся западно-европейская литература. Да и современные литература и кино, например, такое их популярнейшее направление, как фэнтези, во многом опирается на друидские представления о человеке и мире, который его окружает. В общем, хотя настоящие друиды исчезли к 7 веку нашей эры, можно сказать, что они продолжают жить в развивающейся культуре западной цивилизации.
«Многие современные европейские народы могут указать в качестве своих предков кельтов. Французы, например, говоря о своём национальном характере, ссылаются не на германское племя франков, давшее название их стране, не на римлян, заложивших основы французской культуры, а говорят о галльском духе, имя в виду предков одного из кельтских племён – галлов. Ирландцы и шотландцы, проживающие на Британских островах, берут своё начало от того же племени, а жители Уэльса – валлийцы – даже сумели сохранить кельтский язык».
«Ничему и никому не верить - это смерть. Все понимать - это тоже смерть. А безразличие - хуже смерти.»
Это случилось давным-давно, когда Стоунхендж только перешёл рубеж тёмных веков и стал значить для людей намного больше, чем просто груда уникальных камней. Это случилось тогда, когда тайны и легенды Стоунхенджа стали упорно входить в сознание людей и заставлять задаваться вопросами «Для чего и кем был создан этот поистине величественный монумент древности?»
Пожалуй, самая известная легенда о Стоунхендже связана с королем Артуром и волшебником Мерлином.
Впервые о короле Артуре и Стоунхендже упоминается в книге «История Королей Британии», которая была написана Монмутом. Он пишет о Графе Вортигерне, который мечтал взойти на престол вместо сына Короля Константина - Константа. Поэтому когда Констант был избран королём, зависть и жажда власти затуманила разум Вортигерна и он ступил на тропу греха. Подкупив некоторых людей, ночью он ворвался в покои Константа и отрубил ему голову.
После этого Вортигерн стал королём и правил страной до вторжения в Англию Саксонов в 5 веке н. э., во главе которых стоял Хенгист Хорса. Вортигерн женился на его дочери Роун, в надежде предотвратить, таким образом, вторжение, но Хэнгист, не смотря на это, даже и не думал отрекаться от своих намерений и твёрдо решил завладеть Британией.
Это был знаменательный день в истории. «В календах мая» недалеко от Солсбери, Хэнгист выступил против Британцев. Во время этой кровавой бойни Саксоны напали на принцессу и перерезали глотки более, чем 150 Британцам.
Битва увела Саксонов и Британцев на «Гору Бэдон» в 6 веке н. э. Именно тогда впервые и упоминается о Короле Артуре.
Амброзиус Аурелианус, по словам Джефри, был братом Усера Пэндрэгона (волшебника и отца Артура) и правил страной с помощью великого волшебника Мерлина.
Однажды король пришёл в Солсбери почтить память погибшим, где «были похоронены Графы и Принцы, предательски убитые проклятым Хэнгистом». Он хотел, что бы это место запомнилось людям, как память о тех ужасных событиях и геройских сражениях. Тогда Мерлин сказал:
«Если ты готов удостоить это захоронение вечной памяти, которая бы выдержала все испытания времени, пошли за огромными мегалитами в Киллэрэус, что находится в горах Ирландии. Структура камней будет такой, что ни один человек во все века не сможет воздвигнуть подобного, и такой, что ни один человек не сможет сдвинуть творение хоть на малую часть. Камни будут огромными, но в то же время будут хранить в себе такое добродеяние, как ни где-либо. Мегалиты будут окружать священную великую землю и когда будут воздвигнуты, то останутся стоять здесь навечно…»
Тогда король отдал приказ о том, чтобы Усер Пэндрэгон и его 15-ти тысячная армия принесли эти камни в Британию. По словам Джефри Монмута каменная окружность Стоунхенджа была принесена из Африки в Ирландию неизвестными великанами.
Мегалиты были расположены на «Горе Киллэрэус» и использовались для различных ритуалов и исцеления.
Экспедиция, во главе Короля Усера и Мерлина, отправилась в Ирландию. Ирландцы услышали об этом, и король Гилэмэн поднял свою армию против Британцев, поклявшись, что ни за что на свете не даст им унести даже самый маленький камушек с этой земли.
Однако, в конце концов, Усер всё-таки одержал победу в этой битве. Король Гэлимэн был повержен. Британцы отправились дальше, к горе Киллэрэус…
Вот только, добравшись до места, все попытки Британцев передвинуть мегалиты были тщетны. Тогда Мерлин понял, что ТОЛЬКО его магия сможет это сделать. Он выточил камни и перенёс в Британию, где вознёс их в великий круг, внутри которого, находились могилы доблестных войнов.
Джефри так же добавляет, что Пэдрэгон и Король Константин так же были похоронены в Стоунхендже.
Пожалуй, самая известная легенда о Стоунхендже связана с королем Артуром и волшебником Мерлином.
Впервые о короле Артуре и Стоунхендже упоминается в книге «История Королей Британии», которая была написана Монмутом. Он пишет о Графе Вортигерне, который мечтал взойти на престол вместо сына Короля Константина - Константа. Поэтому когда Констант был избран королём, зависть и жажда власти затуманила разум Вортигерна и он ступил на тропу греха. Подкупив некоторых людей, ночью он ворвался в покои Константа и отрубил ему голову.
После этого Вортигерн стал королём и правил страной до вторжения в Англию Саксонов в 5 веке н. э., во главе которых стоял Хенгист Хорса. Вортигерн женился на его дочери Роун, в надежде предотвратить, таким образом, вторжение, но Хэнгист, не смотря на это, даже и не думал отрекаться от своих намерений и твёрдо решил завладеть Британией.
Это был знаменательный день в истории. «В календах мая» недалеко от Солсбери, Хэнгист выступил против Британцев. Во время этой кровавой бойни Саксоны напали на принцессу и перерезали глотки более, чем 150 Британцам.
Битва увела Саксонов и Британцев на «Гору Бэдон» в 6 веке н. э. Именно тогда впервые и упоминается о Короле Артуре.
Амброзиус Аурелианус, по словам Джефри, был братом Усера Пэндрэгона (волшебника и отца Артура) и правил страной с помощью великого волшебника Мерлина.
Однажды король пришёл в Солсбери почтить память погибшим, где «были похоронены Графы и Принцы, предательски убитые проклятым Хэнгистом». Он хотел, что бы это место запомнилось людям, как память о тех ужасных событиях и геройских сражениях. Тогда Мерлин сказал:
«Если ты готов удостоить это захоронение вечной памяти, которая бы выдержала все испытания времени, пошли за огромными мегалитами в Киллэрэус, что находится в горах Ирландии. Структура камней будет такой, что ни один человек во все века не сможет воздвигнуть подобного, и такой, что ни один человек не сможет сдвинуть творение хоть на малую часть. Камни будут огромными, но в то же время будут хранить в себе такое добродеяние, как ни где-либо. Мегалиты будут окружать священную великую землю и когда будут воздвигнуты, то останутся стоять здесь навечно…»
Тогда король отдал приказ о том, чтобы Усер Пэндрэгон и его 15-ти тысячная армия принесли эти камни в Британию. По словам Джефри Монмута каменная окружность Стоунхенджа была принесена из Африки в Ирландию неизвестными великанами.
Мегалиты были расположены на «Горе Киллэрэус» и использовались для различных ритуалов и исцеления.
Экспедиция, во главе Короля Усера и Мерлина, отправилась в Ирландию. Ирландцы услышали об этом, и король Гилэмэн поднял свою армию против Британцев, поклявшись, что ни за что на свете не даст им унести даже самый маленький камушек с этой земли.
Однако, в конце концов, Усер всё-таки одержал победу в этой битве. Король Гэлимэн был повержен. Британцы отправились дальше, к горе Киллэрэус…
Вот только, добравшись до места, все попытки Британцев передвинуть мегалиты были тщетны. Тогда Мерлин понял, что ТОЛЬКО его магия сможет это сделать. Он выточил камни и перенёс в Британию, где вознёс их в великий круг, внутри которого, находились могилы доблестных войнов.
Джефри так же добавляет, что Пэдрэгон и Король Константин так же были похоронены в Стоунхендже.
«Ничему и никому не верить - это смерть. Все понимать - это тоже смерть. А безразличие - хуже смерти.»
Не могу на 100 % отвечать за достоверность информации
, но тем не менее... В общем наткнулась я на одном портале на статейку, найти в исторический источниках ей подтверждение.
После того, как царь Дарий с большей частью войска отступает в Мидию, Александ отказывается от преследования и направляет свои силы на укрепление власти на завоеванной территории. Его привлекли центры империи - Вавилом и Сузы-главная резиденция и сокровищница Ахеменидов.
Сузы практически сразу сдаются и передают Александру сокровища города, так же и Вавилон вместо ожидаемого сопротивления подготовил торжественный въезд.
В Вавилоне Александр получил от халдейских мудрецов документы и карты, восходившие к древней Северной цивилизации. Маги пояснили, что документы и карты происходят из Гипербореи -земли, где жили счастливые люди и боги и откуда пошли все народы, но потом земля та опустела. Александр хранил эти дары халдейских мудрецов в специальном кипарисовом сундуке, закрытом на замок. Когда Александр умер, сундук с остатками книги мудрости достался одному из его преемников, полководцу Селевку Никатору, ставшему владыкой Вавилонской сатрапии, а затем и царем обширных прилегающих земель. Кипарисовый сундук пришлось вскрывать топором. Хранившиеся в нем документы оказались столь беспрецедентными, что новый хозяин приказал спрятать их как можно дальше.
Обстановка на Ближнем Востоке во все времена оставалась нестабильной и взрывоопасной. Преемники Александра Великого – диадохи, вступили друг с другом в кровопролитную войну, и Селевк был вероломно заколот кинжалом сыном своего бывшего сподвижника, полководца Птолемея, также ставшего царем. Наследникам, делившим власть и расширявшим границы нового царства, долгое время было не содержимого кипарисового сундука. Но пришло время, когда вспомнили и о бумагах Александра. Реакция новых хозяев была та же, что и их предшественников: запрятать все как можно дальше.
Шли века, менялись династии. Наследницей царства Селевкидов стала Византия. О рукописном сокровище, хранившемся в кипарисовом сундуке Александра Великого, казалось, все позабыли. Между тем оно, наряду с другими реликвиями и драгоценностями, преспокойно хранились в подземных тайниках Иерусалимского храма. Наступила эпоха крестовых походов. После захвата Иерусалима в 1099 году и образования Иерусалимского королевства Храмовая гора на некоторое время была взята в аренду основателями ордена тамплиеров (храмовников). В течение нескольких лет они вели тайные раскопки. Результат – сказочное обогащение ордена, ставшего (после гибели Иерусалимского королевства под натиском мусульман) одной из влиятельнейших сил средневековой Европы.
Дальнейшее хорошо известно: разгром ордена французским королём Филиппом Красивым, сожжение магистрата, поголовное уничтожение рыцарей. Куда исчезли баснословные сокровища – до сих пор не ясно. Куда девался рукописный архив ордена, где все это время хранились бумаги и карты Александра Македонского, полученные им от вавилонских жрецов, - тоже неясно. Однако, спустя несколько веков, сведения о них стали появляться то здесь, то там. Сначала утечка информации произошла в XV – XVII веках в области картографии: в разных местах и в разное время возникали карты, на которых изображены либо территории, существовавшие в стародавние времена, либо земли, ещё не открытые европейцами к тому времени.
К наиболее известным «чертежам», всплывшим на поверхность в эпоху Великих географических открытий, относится изображение исчезнувшего арктического материка Гипербореи, сделанное самым известным картографом всех времён и народов – фламандцем Гегардом Меркатором (1512-1594), на котором Гиперборея изображена, как огромный материк, окружающий Северный полюс и с высокой горой (Меру?) посередине. При этом есть достаточно оснований полагать, что в руках Меркатора имелась какая-то древняя карта, восходящая к эпохе Александра Великого, о чем он сам как-то обмолвился в написанном по латыни в 1580 году письме-инструкции в связи с подготовкой очередной английской экспедицией для открытия северо-восточного прохода в Китай. На этой, не сохранившейся до наших дней карте, Северный Ледовитый океан значился судоходным, и это привело ко многим трагедиям, таким как гибель В. Баренца. Почему спрашивается, великий голландский мореплаватель так упорно продвигался на восток, не обращая внимания на непроходимые дрейфующие льды? Потому что знал: есть карта, где обозначен свободный путь кораблям вдоль северного побережья Евразии или же мимо полюса.
Среди карт, восходящих к наследию Александра Македонского, в первую очередь следует назвать творение, принадлежащее турецкому адмиралу XVII Пири Рейсу. Как и карта Меркатора, оно было срисовано с древнего первоисточника, восходящего к эллинистической эпохе. Карту сию (точнее несколько карт) турки, скорее всего, обнаружили в императорском книгохранилище после захвата и разграбление Константинополя. Конкретно Пири Рейс говорит о 20 схемах Александра Македонского, кои он видел своими глазами и использовал в нужных целях. На одной из них было изображено перерисованное турецким адмиралом в 1513 году не только неизвестное ещё в Европе побережье Бразилии, но и Антарктида во всех ее подробностях. В собственноручной приписке на полях Пири Рейс сообщает, что похожим картографическим источником воспользовался в свое время Христофор Колумб и, следовательно, прославленный мореплаватель никакой Америки не открывал, а лишь проследовал по маршруту, известному задолго до него.
Всё выше изложенное и ещё многое другое доказывает: древнейшие картографические первоисточники существовали и были доступны достаточному числу избранных и посвящённых. Скорее всего, карты Александра македонского существуют и поныне, глубоко спрятанные в тайных архивах, которые не рассекречивают только потому, что в таком случае станут известными и другие сведения, обнародование которых до сих пор считается нежелательным. Хотя определённые сведения продолжали просачиваться в мир и в XVIII – XIX веках. Данные о баснословно далёкой древности, распространялись по масонским каналам, что связано с тем, что архивы тамплиеров не погибли, а в главных, и наиболее ценных своих частях, достались французским масонам. Даже Екатерина II, объявившая масонам войну, воспользовалась их тайными сведениями, и с помощью великого Ломоносова, организовала две секретные экспедиции к Северному полюсу.
Но вернёмся к тому, что же могло так потрясти Александра Великого, когда он увидел переданные ему жрецами, документы. Можно представить, что перед ним распахнулся весь мир, конца и края которого он так жаждал достичь. Оказывается, никакого конца нет и в помине, а земля, властелином коей он стремился стать, - всего лишь почти невидимая песчинка в бесконечном Космосе. Великие астрономы и историки, халдейские мудрецы, бережно хранили древнейшие знания о Земле, как шарообразной планете среди сонма других, подобных ей. Они хранили знания о летающих колесницах, подобных птицам и о тех, кто видел Землю со стороны. Но подобные знания, как они считали, могли отравить тело и мозг, быстрее змеиного яда. Это знание было не страшно только избранникам богов, напротив – оно им было жизненно необходимо, поэтому они принесли его Александру.
Что они могли ему ответить на слова: «Я хочу знать всё»? Можно представить себе каков был их ответ: «Всё не дано знать никому. Всё знают только боги, да и то не все, а главные из них. Остальные - а также герои и пророки из числа людей, отмеченные печатью Бога, - довольствуются только тем, что им положено знать в данный момент. Если боги захотят сообщить нечто предназначенное одному тебе, они явятся во сне или найдут другой способ приоткрыть завесу над тайным знанием. Универсальное и абсолютное знание принадлежит всем и никому. Оно, как утренний туман над поверхностью моря, разлито по всей необъятной вселенной, и простым смертным, если на то будет воля бога, открывается постепенно и по крупицам».
Среди документов, доставленных Александру Македонскому халдейскими магами, были не только карты. В древних манускриптах содержалась также бесценная и, не предназначавшаяся для простых смертных, информация о далёком прошлом Земли и всего безграничного Космоса, о бесчисленных разумных существах, рассеянных по Вселенной, о бессмертной субстанции – источнике универсального знания, разлитой по всему бесконечному миру и способах приобщения к абсолютной мудрости веков и тысячелетий, о расах и цивилизациях, предшествующих земному человечеству и многое, многое другое.
Не могу удержаться, чтобы не скопировать с портала где я наткнулась на данную инфу:
"P.S. Кипарисовый сундук Александра Великого, сейчас мы только приоткрыли его. Это вечное универсально знание пробивается в наш мир с потом и кровью, через каменные стены нашего сознания, которыми мы окружили себя и в полной уверенности ощущаем нормально живущими. Но время пришло – скоро крышка сундука откроется полностью, в переносном смысле конечно, и нам придётся пережить это потрясение, как пережил его Александр. Он продолжил свой Путь в Бессмертие, но мы идём тем же путём – Путём, которым шло, и будет идти всё человечество – Путём Посвящения. Да будет лёгким
, но тем не менее... В общем наткнулась я на одном портале на статейку, найти в исторический источниках ей подтверждение. После того, как царь Дарий с большей частью войска отступает в Мидию, Александ отказывается от преследования и направляет свои силы на укрепление власти на завоеванной территории. Его привлекли центры империи - Вавилом и Сузы-главная резиденция и сокровищница Ахеменидов.
Сузы практически сразу сдаются и передают Александру сокровища города, так же и Вавилон вместо ожидаемого сопротивления подготовил торжественный въезд.
В Вавилоне Александр получил от халдейских мудрецов документы и карты, восходившие к древней Северной цивилизации. Маги пояснили, что документы и карты происходят из Гипербореи -земли, где жили счастливые люди и боги и откуда пошли все народы, но потом земля та опустела. Александр хранил эти дары халдейских мудрецов в специальном кипарисовом сундуке, закрытом на замок. Когда Александр умер, сундук с остатками книги мудрости достался одному из его преемников, полководцу Селевку Никатору, ставшему владыкой Вавилонской сатрапии, а затем и царем обширных прилегающих земель. Кипарисовый сундук пришлось вскрывать топором. Хранившиеся в нем документы оказались столь беспрецедентными, что новый хозяин приказал спрятать их как можно дальше.
Обстановка на Ближнем Востоке во все времена оставалась нестабильной и взрывоопасной. Преемники Александра Великого – диадохи, вступили друг с другом в кровопролитную войну, и Селевк был вероломно заколот кинжалом сыном своего бывшего сподвижника, полководца Птолемея, также ставшего царем. Наследникам, делившим власть и расширявшим границы нового царства, долгое время было не содержимого кипарисового сундука. Но пришло время, когда вспомнили и о бумагах Александра. Реакция новых хозяев была та же, что и их предшественников: запрятать все как можно дальше.
Шли века, менялись династии. Наследницей царства Селевкидов стала Византия. О рукописном сокровище, хранившемся в кипарисовом сундуке Александра Великого, казалось, все позабыли. Между тем оно, наряду с другими реликвиями и драгоценностями, преспокойно хранились в подземных тайниках Иерусалимского храма. Наступила эпоха крестовых походов. После захвата Иерусалима в 1099 году и образования Иерусалимского королевства Храмовая гора на некоторое время была взята в аренду основателями ордена тамплиеров (храмовников). В течение нескольких лет они вели тайные раскопки. Результат – сказочное обогащение ордена, ставшего (после гибели Иерусалимского королевства под натиском мусульман) одной из влиятельнейших сил средневековой Европы.
Дальнейшее хорошо известно: разгром ордена французским королём Филиппом Красивым, сожжение магистрата, поголовное уничтожение рыцарей. Куда исчезли баснословные сокровища – до сих пор не ясно. Куда девался рукописный архив ордена, где все это время хранились бумаги и карты Александра Македонского, полученные им от вавилонских жрецов, - тоже неясно. Однако, спустя несколько веков, сведения о них стали появляться то здесь, то там. Сначала утечка информации произошла в XV – XVII веках в области картографии: в разных местах и в разное время возникали карты, на которых изображены либо территории, существовавшие в стародавние времена, либо земли, ещё не открытые европейцами к тому времени.
К наиболее известным «чертежам», всплывшим на поверхность в эпоху Великих географических открытий, относится изображение исчезнувшего арктического материка Гипербореи, сделанное самым известным картографом всех времён и народов – фламандцем Гегардом Меркатором (1512-1594), на котором Гиперборея изображена, как огромный материк, окружающий Северный полюс и с высокой горой (Меру?) посередине. При этом есть достаточно оснований полагать, что в руках Меркатора имелась какая-то древняя карта, восходящая к эпохе Александра Великого, о чем он сам как-то обмолвился в написанном по латыни в 1580 году письме-инструкции в связи с подготовкой очередной английской экспедицией для открытия северо-восточного прохода в Китай. На этой, не сохранившейся до наших дней карте, Северный Ледовитый океан значился судоходным, и это привело ко многим трагедиям, таким как гибель В. Баренца. Почему спрашивается, великий голландский мореплаватель так упорно продвигался на восток, не обращая внимания на непроходимые дрейфующие льды? Потому что знал: есть карта, где обозначен свободный путь кораблям вдоль северного побережья Евразии или же мимо полюса.
Среди карт, восходящих к наследию Александра Македонского, в первую очередь следует назвать творение, принадлежащее турецкому адмиралу XVII Пири Рейсу. Как и карта Меркатора, оно было срисовано с древнего первоисточника, восходящего к эллинистической эпохе. Карту сию (точнее несколько карт) турки, скорее всего, обнаружили в императорском книгохранилище после захвата и разграбление Константинополя. Конкретно Пири Рейс говорит о 20 схемах Александра Македонского, кои он видел своими глазами и использовал в нужных целях. На одной из них было изображено перерисованное турецким адмиралом в 1513 году не только неизвестное ещё в Европе побережье Бразилии, но и Антарктида во всех ее подробностях. В собственноручной приписке на полях Пири Рейс сообщает, что похожим картографическим источником воспользовался в свое время Христофор Колумб и, следовательно, прославленный мореплаватель никакой Америки не открывал, а лишь проследовал по маршруту, известному задолго до него.
Всё выше изложенное и ещё многое другое доказывает: древнейшие картографические первоисточники существовали и были доступны достаточному числу избранных и посвящённых. Скорее всего, карты Александра македонского существуют и поныне, глубоко спрятанные в тайных архивах, которые не рассекречивают только потому, что в таком случае станут известными и другие сведения, обнародование которых до сих пор считается нежелательным. Хотя определённые сведения продолжали просачиваться в мир и в XVIII – XIX веках. Данные о баснословно далёкой древности, распространялись по масонским каналам, что связано с тем, что архивы тамплиеров не погибли, а в главных, и наиболее ценных своих частях, достались французским масонам. Даже Екатерина II, объявившая масонам войну, воспользовалась их тайными сведениями, и с помощью великого Ломоносова, организовала две секретные экспедиции к Северному полюсу.
Но вернёмся к тому, что же могло так потрясти Александра Великого, когда он увидел переданные ему жрецами, документы. Можно представить, что перед ним распахнулся весь мир, конца и края которого он так жаждал достичь. Оказывается, никакого конца нет и в помине, а земля, властелином коей он стремился стать, - всего лишь почти невидимая песчинка в бесконечном Космосе. Великие астрономы и историки, халдейские мудрецы, бережно хранили древнейшие знания о Земле, как шарообразной планете среди сонма других, подобных ей. Они хранили знания о летающих колесницах, подобных птицам и о тех, кто видел Землю со стороны. Но подобные знания, как они считали, могли отравить тело и мозг, быстрее змеиного яда. Это знание было не страшно только избранникам богов, напротив – оно им было жизненно необходимо, поэтому они принесли его Александру.
Что они могли ему ответить на слова: «Я хочу знать всё»? Можно представить себе каков был их ответ: «Всё не дано знать никому. Всё знают только боги, да и то не все, а главные из них. Остальные - а также герои и пророки из числа людей, отмеченные печатью Бога, - довольствуются только тем, что им положено знать в данный момент. Если боги захотят сообщить нечто предназначенное одному тебе, они явятся во сне или найдут другой способ приоткрыть завесу над тайным знанием. Универсальное и абсолютное знание принадлежит всем и никому. Оно, как утренний туман над поверхностью моря, разлито по всей необъятной вселенной, и простым смертным, если на то будет воля бога, открывается постепенно и по крупицам».
Среди документов, доставленных Александру Македонскому халдейскими магами, были не только карты. В древних манускриптах содержалась также бесценная и, не предназначавшаяся для простых смертных, информация о далёком прошлом Земли и всего безграничного Космоса, о бесчисленных разумных существах, рассеянных по Вселенной, о бессмертной субстанции – источнике универсального знания, разлитой по всему бесконечному миру и способах приобщения к абсолютной мудрости веков и тысячелетий, о расах и цивилизациях, предшествующих земному человечеству и многое, многое другое.
Не могу удержаться, чтобы не скопировать с портала где я наткнулась на данную инфу:
"P.S. Кипарисовый сундук Александра Великого, сейчас мы только приоткрыли его. Это вечное универсально знание пробивается в наш мир с потом и кровью, через каменные стены нашего сознания, которыми мы окружили себя и в полной уверенности ощущаем нормально живущими. Но время пришло – скоро крышка сундука откроется полностью, в переносном смысле конечно, и нам придётся пережить это потрясение, как пережил его Александр. Он продолжил свой Путь в Бессмертие, но мы идём тем же путём – Путём, которым шло, и будет идти всё человечество – Путём Посвящения. Да будет лёгким
воскресенье, 11 октября 2009
«Ничему и никому не верить - это смерть. Все понимать - это тоже смерть. А безразличие - хуже смерти.»
Я думаю, что в то время не было ни народа, ни города, ни человека, до которого не дошло бы имя Александра.
ПЛУТАРХ
1. Мне не хватит славы.
Когда царь Филип II, его отец, одерживал победы, Александр сначала радовался, а затем мрачнел и говорил…Отец завоюет всё, что можно, и мне уже не удастся совершить ничего великого и блестящего.
2. Два уха царя.
Александр, слушая обвинителя (истца), всегда закрывал одно ухо. Когда его спрашивали, зачем это делается, то он отвечал…Второе ухо я оставляю, чтобы слушать обвиняемого
3. Ищи царство по себе.
Когда Александр в присутствии отца смог укротить и объездить непокорного коня Буцефала, что не удалось никому из людей при дворе, то царь воскликнул...Ищи, сын мой, царство по себе, Македония слишком мала для тебя!
4. Два отца.
Александр высоко ценил своего учителя Аристотеля и когда сравнивал его с отцом, то замечал...Филиппу я обязан тем, что живу, а Аристотелю тем, что живу достойно.
5. С неба на землю и с земли на небо.
Когда Александра спросили, почему своего учителя — философа Аристотеля — он почитает больше, чем отца, то царевич ответил…
Отец, воспитав мое тело, низвел меня с неба на землю, а Аристотель, воспитав мою душу, поднял с земли на небо.
6. Я не повелеваю даже этим.
В юности Александр прочитал сочинения о существовании множества миров и огорченно воскликнул…А я не повелеваю даже этим миром!
7. Что кому нужно?
Встретившись с философом Диогеном, Александр рассказал ему о своем желании завоевать весь мир, на что Диоген ответил…
Ты хочешь завоевать то, что мне и даром не нужно.
8. Просьба.
Когда Александр посетил Диогена, то спросил философа, нет ли у того какой-либо просьбы, и получил ответ…Подвинься немного в сторону: ты заслоняешь мне солнце.
9. Если бы...
Вспоминая о Диогене, Александр говорил...Если бы я не был Александром, то хотел бы быть Диогеном.
10. Надежный капитал.
Перед походом на Восток Александр раздарил свои владения и деньги друзьям; на их вопрос, что же он оставляет себе, молодой царь ответил коротко…Надежды!
ПЛУТАРХ
1. Мне не хватит славы.
Когда царь Филип II, его отец, одерживал победы, Александр сначала радовался, а затем мрачнел и говорил…Отец завоюет всё, что можно, и мне уже не удастся совершить ничего великого и блестящего.
2. Два уха царя.
Александр, слушая обвинителя (истца), всегда закрывал одно ухо. Когда его спрашивали, зачем это делается, то он отвечал…Второе ухо я оставляю, чтобы слушать обвиняемого
3. Ищи царство по себе.
Когда Александр в присутствии отца смог укротить и объездить непокорного коня Буцефала, что не удалось никому из людей при дворе, то царь воскликнул...Ищи, сын мой, царство по себе, Македония слишком мала для тебя!
4. Два отца.
Александр высоко ценил своего учителя Аристотеля и когда сравнивал его с отцом, то замечал...Филиппу я обязан тем, что живу, а Аристотелю тем, что живу достойно.
5. С неба на землю и с земли на небо.
Когда Александра спросили, почему своего учителя — философа Аристотеля — он почитает больше, чем отца, то царевич ответил…
Отец, воспитав мое тело, низвел меня с неба на землю, а Аристотель, воспитав мою душу, поднял с земли на небо.
6. Я не повелеваю даже этим.
В юности Александр прочитал сочинения о существовании множества миров и огорченно воскликнул…А я не повелеваю даже этим миром!
7. Что кому нужно?
Встретившись с философом Диогеном, Александр рассказал ему о своем желании завоевать весь мир, на что Диоген ответил…
Ты хочешь завоевать то, что мне и даром не нужно.
8. Просьба.
Когда Александр посетил Диогена, то спросил философа, нет ли у того какой-либо просьбы, и получил ответ…Подвинься немного в сторону: ты заслоняешь мне солнце.
9. Если бы...
Вспоминая о Диогене, Александр говорил...Если бы я не был Александром, то хотел бы быть Диогеном.
10. Надежный капитал.
Перед походом на Восток Александр раздарил свои владения и деньги друзьям; на их вопрос, что же он оставляет себе, молодой царь ответил коротко…Надежды!
«Ничему и никому не верить - это смерть. Все понимать - это тоже смерть. А безразличие - хуже смерти.»
Смерть Александра
Пламя факелов крутится, длится пляска саламандр,
Распростерт на ложе царском, - скиптр на сердце, -
Александр.
То, что было невозможно, он замыслил, он свершил,
Блеск фаланги македонской видел Ганг и видел Нил.
Будет вечно жить в потомстве память славных, страшных
дел,
Жить в стихах певцов и в книгах, сын Филиппа, твой
удел!
Между тем на пышном ложе ты простерт, - бессильный
прах,
Ты, врагов дрожавших - ужас, ты, друзей смущенных -
страх!
Тайну замыслов великих смерть ревниво погребла,
В прошлом - яркость, в прошлом - слава, впереди -
туман и мгла.
Дымно факелы крутятся, длится пляска саламандр.
Плача близких, стона войска не расслышит Александр.
Вот Стикс, хранимый вечным мраком,
В ладье Харона переплыт,
Пред Радамантом и Эаком
Герой почивший предстоит.
"Ты кто?" - "Я был царем. Элладой
Был вскормлен. Стих Гомера чтил.
Лишь Славу почитал наградой,
И образцом мне был Ахилл.
Раздвинув родины пределы,
Пройдя победно целый свет,
Я отомстил у Гавгамелы
За Саламин и за Милет!"
И, встав, безликий Некто строго
Гласит: "Он муж был многих жен.
Он нарекался сыном бога.
Им друг на пире умерщвлен.
Круша Афины, руша Фивы,
В рабов он греков обратил;
Верша свой подвиг горделивый,
Эллады силы сокрушил!"
Встает Другой, - черты сокрыты, -
Вещает: "Так назначил Рок,
Чтоб воедино были слиты
Твой мир, Эллада, твой, - Восток!
Не так же ль свяжет в жгут единый,
На Западе, народы - Рим,
Чтоб обе мира половины
Потом сплелись узлом одним?"
Поник Минос челом венчанным.
Нем Радамант, молчит Эак,
И Александр, со взором странным,
Глядит на залетейский мрак.
Пламя факелов крутится, длится пляска саламандр.
Распростерт на ложе царском, - скиптр на сердце, -
Александр.
И уже, пред царским ложем, как предвестье скорых сеч,
Полководцы Александра друг на друга взносят меч.
Мелеагр, Селевк, Пердикка, пьяны памятью побед,
Царским именем, надменно, шлют веленья, шлют запрет.
Увенчать себя мечтает диадемой Антигон.
Антипатр царить в Элладе мыслит, властью упоен.
И во граде Александра, где столица двух морей,
Замышляет трон воздвигнуть хитроумный Птоломей.
Дымно факелы крутятся, длится пляска саламандр.
Споров буйных диадохов не расслышит Александр.
1900,1911
Саламандры - в древних поверьях духи стихии огня.
Стикс - в греческой мифологии река в царстве мертвых, через которую Харон перевозит души умерших.
Радамант, Эак и Минос - судьи в подземном царстве.
Саламин - остров, близ которого произошла морская битва между персами и греками.
Милет - древнегреческий город в Малой Азии, захваченный и разоренный персами.
Фивы - древнегреческий город, разрушенный Александром после подавления антимакедонского восстания.
Залетейский - за Летой, рекой забвения в царстве мертвых. Мелеагр, Селевк, Пердокка, Антигон, Антипатр, Лтоломей - полководцы Александра, так называемые диадохи (т. е. преемники его), разделившие после его смерти созданную им империю.
Пламя факелов крутится, длится пляска саламандр,
Распростерт на ложе царском, - скиптр на сердце, -
Александр.
То, что было невозможно, он замыслил, он свершил,
Блеск фаланги македонской видел Ганг и видел Нил.
Будет вечно жить в потомстве память славных, страшных
дел,
Жить в стихах певцов и в книгах, сын Филиппа, твой
удел!
Между тем на пышном ложе ты простерт, - бессильный
прах,
Ты, врагов дрожавших - ужас, ты, друзей смущенных -
страх!
Тайну замыслов великих смерть ревниво погребла,
В прошлом - яркость, в прошлом - слава, впереди -
туман и мгла.
Дымно факелы крутятся, длится пляска саламандр.
Плача близких, стона войска не расслышит Александр.
Вот Стикс, хранимый вечным мраком,
В ладье Харона переплыт,
Пред Радамантом и Эаком
Герой почивший предстоит.
"Ты кто?" - "Я был царем. Элладой
Был вскормлен. Стих Гомера чтил.
Лишь Славу почитал наградой,
И образцом мне был Ахилл.
Раздвинув родины пределы,
Пройдя победно целый свет,
Я отомстил у Гавгамелы
За Саламин и за Милет!"
И, встав, безликий Некто строго
Гласит: "Он муж был многих жен.
Он нарекался сыном бога.
Им друг на пире умерщвлен.
Круша Афины, руша Фивы,
В рабов он греков обратил;
Верша свой подвиг горделивый,
Эллады силы сокрушил!"
Встает Другой, - черты сокрыты, -
Вещает: "Так назначил Рок,
Чтоб воедино были слиты
Твой мир, Эллада, твой, - Восток!
Не так же ль свяжет в жгут единый,
На Западе, народы - Рим,
Чтоб обе мира половины
Потом сплелись узлом одним?"
Поник Минос челом венчанным.
Нем Радамант, молчит Эак,
И Александр, со взором странным,
Глядит на залетейский мрак.
Пламя факелов крутится, длится пляска саламандр.
Распростерт на ложе царском, - скиптр на сердце, -
Александр.
И уже, пред царским ложем, как предвестье скорых сеч,
Полководцы Александра друг на друга взносят меч.
Мелеагр, Селевк, Пердикка, пьяны памятью побед,
Царским именем, надменно, шлют веленья, шлют запрет.
Увенчать себя мечтает диадемой Антигон.
Антипатр царить в Элладе мыслит, властью упоен.
И во граде Александра, где столица двух морей,
Замышляет трон воздвигнуть хитроумный Птоломей.
Дымно факелы крутятся, длится пляска саламандр.
Споров буйных диадохов не расслышит Александр.
1900,1911
Саламандры - в древних поверьях духи стихии огня.
Стикс - в греческой мифологии река в царстве мертвых, через которую Харон перевозит души умерших.
Радамант, Эак и Минос - судьи в подземном царстве.
Саламин - остров, близ которого произошла морская битва между персами и греками.
Милет - древнегреческий город в Малой Азии, захваченный и разоренный персами.
Фивы - древнегреческий город, разрушенный Александром после подавления антимакедонского восстания.
Залетейский - за Летой, рекой забвения в царстве мертвых. Мелеагр, Селевк, Пердокка, Антигон, Антипатр, Лтоломей - полководцы Александра, так называемые диадохи (т. е. преемники его), разделившие после его смерти созданную им империю.
«Ничему и никому не верить - это смерть. Все понимать - это тоже смерть. А безразличие - хуже смерти.»
среда, 07 октября 2009
«Ничему и никому не верить - это смерть. Все понимать - это тоже смерть. А безразличие - хуже смерти.»
В «Поэзии кельтов» Эрнест Ренан отметил некоторые черты, присущие, по его мнению, кельтской расе. Позволю себе несколько цитат — хотя они известны всем и каждому: «Ни одна раса не общалась столь близко с тварным миром, поставленным ниже человека, ни одна раса не полагала, будто это столь важно для жизни духа». Кельтам присущ «своего рода реалистический натурализм», любовь к Природе ради нее самой, живое чувство естественной магии, смешанное с меланхолией, настигающей человека, едва он остается с природой один на один, и ему кажется, будто он слышит голос, раскрывающий тайну, откуда пришел человек в этот мир и какая участь ему здесь уготована.
«Они терзают себя, ошибочно почитая грезы реальностью», и «воистину, их дар воображения, в сравнении с воображением, каким знала его античность, предстанет бесконечностью в сравнении с чем-то конечным и ограниченным». «Для этих народов история облеклась в одну нескончаемую жалобу — и по сей день вспоминают они о своем изгнании и бегстве за море». «Если кельты порой и кажутся веселы, все равно за улыбкой их уже проблескивает слеза. Их застольные песни кончаются как элегии; ничто не сравнится с радостной скорбью кельтских народных мелодий». Мэтью Арнольд в «Кельтской литературе» также называет страсть к Природе, дар воображения и меланхолию характерными чертами кельтского характера, однако описывает их значительно подробнее. Страсть кельтов к природе проистекает не столько из осознания ее «таинственности», сколько — «красоты», и это прибавляет Природе «очарования и магии»; воображение кельтов и свойственная им меланхолия — что-то вроде «страстного, бурного, необузданного мятежа против тирании факта». Кельтская меланхолия имеет мало общего с меланхолией Фауста или Вертера,— у них-то к тому есть причина, а кельтами движет нечто «неизъяснимое, дерзкое и титаническое». Формулы эти у всех на слуху — их знают едва ли не лучше ренановых, на слуху и фрагменты стихов и прозы, которые Мэтью Арнольд приводит, дабы показать, что всякий раз, когда произведение английской литературы обладает названными качествами, оно восходит к некому кельтскому источнику. Думаю, никто из нас, пишущих об Ирландии, не станет оспаривать правоту этих суждений, но стоит задуматься о том, что из указанных качеств нам во благо, а что — во зло. Ибо, если этого не сделать, рано или поздно нам угрожает безумие, и враги выкорчуют наши розовые сады, а на их месте разобьют капустные грядки[1]. Может статься, нам пристало сформулировать аргументы Ренана и Мэтью Арнольда заново.
II
Когда-то все народы верили, что деревья — это богини и боги, и они могут принимать человеческий или фантастический облик и танцевать среди теней; что олени и вороны, лисы, медведи и волки, облака и озера — все сущее под солнцем и луной — как и сами луна и солнце, столь же божественны и изменчивы. В радуге древние видели пренебрежительно отброшенный богом охотничий лук; в раскатах грома им слышался грохот разбиваемого глиняного кувшина, которым боги носят воду, или шум колес несущейся в небе божественной колесницы; а когда над их головой внезапно пролетала стая диких уток или воронья, они считали, что это мертвые спешат к месту успокоения; и покуда они были склонны в любой былинке прозревать великую тайну, они верили, что достаточно мановения руки или взмаха священной ветвью, чтобы погрузить в смятение сердце и заставить луну укрыться тенью затмения. Литературы древности изобилуют подобными образами, а поэты народов, и поныне не утративших этот взгляд на мир, могли бы сказать о себе вслед за автором «Калевалы»: «песням моим я учился у множества птиц, у множества вод»[2]. В «Калевале» мать оплакивает утопленицу-дочь, которой смерть показалась милее брака с постылым стариком,— слезы ее столь обильны, что становятся тремя реками, из вод их встают три скалы, на вершине же тех вырастают три березы, в кронах их сидят три кукушки и поют: одна — «любовь, любовь», другая «жених, жених», третья же — «утешение, утешение»[3]. Создатели саг придумали белку, снующую вверх-вниз по стволу священного ясеня Игдрасиль: она доносит слова дракона, оплетающего корни древа, орлу, сидящему в кроне, и слова орла — дракону[4]; пусть слагатели саг не столь архаичны, как создатели «Калевалы»: они жили в более населенном и сложном мире, и постепенно проникались тягой к абстрактному мышлению, уводящей человека от красоты, явленной зримо, но тем самым они, возможно, все больше теряли навыки бесстрастного созерцания, которое одно лишь способно увести человека за границы транса и заставить деревья и тварей живых, и всякую вещь говорить голосами человеческими.
В этом смысле древние ирландцы и валлийцы не столь архаичны, как создатели «Калевалы», и все же они ближе к архаике, чем авторы саг, отсюда — и своеобразие цитируемых Мэтью Арнольдом примеров, где больше «природной магии» и «чувства тайны», чем любования «красотой» природы. Во времена, когда он писал свой труд, народные песни и поверья знали значительно хуже, чем ныне, и мне кажется, вряд ли Арнольд мог понять, что наша «природная магия» — это лишь древняя религия, бытовавшая когда-то во всем мире: уходящее в незапамятные времена поклонение Природе и трепетный перед ней восторг,— восторг, что витает над всяким исполненным истинной красоты местом, проникая в человеческое сознание. Эта религия древности — в пассажах «Мабиногион», где рассказывается о сотворении Блодьювидд: само ее имя означает «подобная цветам». Гвидион и Мат создали ее из «чар и грез», «из цветов». «Они взяли цвет дуба, и цвет таволги и ракитника и сотворили из него прекраснейшую и грациознейшую девушку, и крестили ее святым крещением, дав ей имя Блодьювидд»[5]; эту религию можно найти в не менее красивом пассаже о пламенеющем дереве, чья красота наполовину происходила от вида причудливо трепещущих листьев, столь живых и прекрасных, что не уступали живостью и красотой пламени: «И увидели они высокое дерево на берегу потока, и одна сторона его была охвачена пламенем от корней до кроны, тогда как другая — зеленела и покрыта была тучной листвой». Все это очевидно прочитывается в цитатах из английских поэтов, которые Мэтью Арнольд приводит в доказательство того, сколь многим английская литература обязана кельтам; это заметно в строках Китса: « Окно распахнуто на пенный океан — и где-то там чудесного народа земля,— но путь к ней позабыт»[6], в его же «валах морских, что с пастырской заботой смывают грех земли»[7]; в шекспировых «мозаиках полов небесных», что «выложены золотом ярчайшим», в его Дидоне, стоящей «на диком берегу», с «ивовой ветвью в руке», которой она, желая «вернуть возлюбленного в Карфаген», чертит в воздухе ритуальные знаки,— как то делали в древности поклонявшиеся Природе и духам Природы. В этих, как и во многих других примерах, приводимых Арнольдом, мы видим восхищение и благоговейное удивление верующих, вдруг оказавшихся среди сонма богов. Таковы восхищение и удивление, сквозящие в «Мабиногион» при описании красавицы Олвен: «Волосы ее были желтее цветов ракитника, а кожа — белее морской пены, руки ее — прекраснее лилий, цветущих в лесу над гладью ручья»[8]. Таковы удивление и восхищение, звучащие в строках:
Встретимся ли мы на вершине холма, в долине или в лугах,
У колодца, или там, где спешит ручей,
Или на узкой полоске песка на берегу морском?
Если бы люди не грезили о том, что из цветов можно сотворить женщину неземной красоты, или что она может явиться из родника, бьющего на поляне, из мощеного камнем колодца,— эти строки не были бы написаны. О да, описания природы, созданные в манере, названной Арнольдом «точной» или «греческой», ничего бы не потеряли, будь луговые ключи или мощенные камнем колодцы лишь тем, чем они кажутся. Когда Китс, в греческой манере, пишет, внося в мироздание легкость и яркость:
На берегу морском, в излучине речной, иль у холма,
где крепость бережет его покой,— безлюдный город
в ясном свете утра[9];
Когда в этой манере пишет Шекспир:
Я знаю, там на берегу
тимьян и львиный зев в цвету
Когда Вергилий пишет в греческой манере:
Дремы приют, мурава, источники, скрытые мохом[10];
или:
Сорваны желтый фиоль и высокие алые маки;
Соединен и нарцисс с душистым цветом аниса[11];
— они смотрят на природу без всякого восторга,— лишь с той привязанностью, что испытывает человек к саду, где он прогуливается изо дня в день, и мысли его во время оных прогулок исполнены приятности. Они смотрят на природу почти так же, как смотрят на нее наши современники, которые не лишены поэтического чувства, но больше интересуются друг другом, чем миром вокруг, и он отступает для них на задний план, выцветает, оставаясь вполне дружелюбным, вполне уютным — это видение людей, позабывших древние культы.
III
Люди, жившие в мире, где все сущее могло изменяться и принимать иное обличие,— жившие в окружении сонма величественных богов, чей гнев мог окрасить багрянцем закат, прорваться громом или грозой,— эти люди были чужды нашим понятиям авторитета и меры. Они поклонялись природе и природному изобилию, и, видимо, с незапамятных времен частью справляемых среди холмов или в глубине леса ритуалов были исступленные танцы, во время которых танцоров охватывал неземной экстаз: им казалось, что они видят богов или богоподобных существ, души их устремлялись в надлунные сферы; и, возможно, тогда и зародилось представление о благословенной земле, населенной богами и мертвыми, вкушающими блаженство. Древние были одержимы воображаемыми страстями, ибо еще не ведали, сколь скудны положенные нам пределы,— они были ближе к древнему хаосу, всечеловеческому желанию, и перед глазами их стояли извечные образцы. Когда был сотворен первочеловек, петляющий по влажной от росы траве заяц мог замедлить свой бег и в удивлении привстать на задние лапы; тонкая связка тростника под ногами могла быть богиней, смеющейся среди звезд; малая толика волшебства, легкое мановение руки, шепот губ — и люди могли обернуться зайцем, или связкой тростника, они ведали бессмертную любовь и бессмертную ненависть.
Все народные литературы и все литературы, сохранившие связь с народной традицией, восхищаются бессмертным и бесконечным. «Калевала» восхищается семьюстами годами, что Ильматар странствовала в морской пучине, беременная Вяйнямейненом[12], а султан в «Песне о Роланде», размышляя о величии Карла, вновь и вновь повторяет: «Ему триста лет, когда ж он уймет свой нрав?» Кухулин в ирландских народных сказаниях алкает одного — победы, и вот, одолев всех людей, он гибнет в схватке с волнами, ибо лишь волнам дано взять над ним вверх. Юноша в ирландских народных песнях умоляет возлюбленную уйти с ним в леса, чтобы смотреть, как резвится в реке лосось, и слушать зов кукушки, забыв о смерти, ибо та никогда не найдет их в сердце леса. Оссиан триста лет пробыл в волшебной стране эльфов, он познал там волшебство любви и вот, вернувшись на землю, он умоляет святого Патрика прервать на мгновение молитвы и послушать пение дрозда, ибо это поет дрозд Деррикана, которого Финн привез из Норвегии триста лет назад, и сам пристроил ему гнездо на ветвях этого дуба. Правда ли, что если уйти в лес достаточно глубоко, в чаще можно обрести все, что ищешь? Кто знает, сколько веков поют лесные птицы?
Всякая народная литература — повествование о страстях, современной словесности, музыке и искусству неведомых — разве что те напрямую — или каким-то окольным путем восходят к временам древности. В древней Ирландии любовь почиталась смертельной болезнью, и в «Любовных песнях Коннахта» есть стихотворение, звучащее, как погребальный плач:
« Моя любовь моя, о любовь моя, женщина, которая виной тому, что стал я никчемен, женщина, зло от которой дороже, чем благо любое от иной женщины.
Мое сокровище мое, о сокровище мое, женщина с серыми глазами, женщина, на сгибе руки которой никогда не покоиться моей голове.
Моя любовь, о любовь моя, женщина, которой я обессилен, женщина, которая обо мне не вздохнет, женщина, которая никогда не воздвигнет мне камень надгробный.
Моя тайная любовь, о тайная любовь моя, женщина, которая и слова со мною не молвит, женщина, которая забывает меня, едва покину ее.
Моя избранница, о избранница моя, женщина, которая не глядит мне вслед, женщина, которая со мной не помирится.
Мое желание, о, желание мое, женщина, нет которой дороже под солнцем, женщина, которая не видит меня, когда сижу с нею рядом.
Женщина, сокрушившая сердце мое, женщина, по которой вечно вздыхать мне». Другая народная песня кончается: «Озеро Эрна хлынет на сушу, горы равниной станут, валы морские окрасятся в пурпур, земля напитается кровью, долины и пустоши, где цветет вереск, холмами станут, прежде, чем ты узнаешь страданье, черная моя роза». Столь же безудержны и безоглядны ирландцы и в ненависти. В одной из народных песен кормилица О'Салливана Бере возносит молитву, чтобы те, кому суждено предать его, не знали иного ложа, кроме раскаленных адских камней. А ирландский поэт елизаветинской эпохи восклицает: «Трое только и ждут моей смерти: Дьявол, ждущий мою душу, и плевать ему на мое тело и богатство мое; черви, ждущие моего тела, и плевать им на мою душу и мое богатство; мои дети, ждущие моего богатства и плевать им и на душу мою, и на тело мое. Исусе Христе, да будет воля Твоя — чтобы им всем болтаться на одном суку». Подобная любовь и ненависть не могут довольствоваться тем, что обречено смерти, они жаждут продлиться в бесконечность, так что вскоре оборачиваются любовью и ненавистью к идее. Любовник, любящий столь страстно, вскоре окажется близок к тому, чтобы повторить вслед за героем стихотворения А.Э.[13]: «Безбрежное желание пробуждается и растет, позабыв о тебе».
Слова древнего поэта об ирландцах, что «возлюбили они много»[14], и поговорка, слышанная одним моим знакомым в горах Шотландии, будто ирландцам ничто не любо,— в сущности, говорят об одном и том же, ибо только страстность души может быть причиной того, что в Ирландии столько монастырей. Ведь и тот, кто охвачен ненавистью — если та идет от полноты сердца, рано или поздно начинает ненавидеть одну лишь идею; из этого идеализма в любви и ненависти, полагаю я, и проистекает, в первую очередь, способность ирландцев, когда дело доходит до политики, говорить и забывать то, о чем другие никогда не говорят и не забывают. Земледельцы и скотоводы древности знали любовь и ненависть во всей их полноте: они превращали друзей в богов, врагов — в демонов; их потомки,— те, кому выпало хранить традицию,— оказались не менее склонны к мифологизации. Из этого «ошибочного принятия грез», которые, может статься, и есть суть всего, за «реальность», которая, возможно, не более, чем проявление этой сути,— из этой «страстной, бурной реакции против деспотизма факта», может быть, и рождается меланхолия,— меланхолия, побуждавшая древних искать наслаждения в историях, что оканчиваются смертью либо разлукой, тогда как наши современники обретают радость в историях, кончающихся перезвоном свадебных колоколов; это она заставляла древних, которые, подобно ирландцам старых времен, скорее были склонны к лирике, чем к драматизму, черпать наслаждение в бурных, исполненных красоты стенаниях. Жизнь их протекала в окружении бескрайних лесов, за всякой вещью сквозила тайна, неистовство порывов, а переживание красоты, полагаю, обрекало на одиночество; жизнь казалась столь ничтожной, столь хрупкой и краткой, что ничего не запечатлевалось в памяти ярче, чем повесть, оканчивающаяся расставанием и смертью, и чем бурная, исполненная красоты жалоба. Мужчины рыдали не оттого только, что возлюбленные их бросили, отдав сердце кому-то другому, не потому, что знание сие стало горько в устах их[15]: стенающий верит, что жизнь, сложись она иначе, могла быть счастливее, а значит — менее достойной скорби, но потому, что они родились и должны умереть, так и не утолив снедающую их жажду. И все благородные герои мировой литературы, изведавшие истинную скорбь: Кассандра, Елена и Дейдре, Лир и Тристан — берут свое происхождение из легенд, они — лишь образы, созданные первобытной фантазией, отраженные в зеркальце современного и классического воображения. Вот что за меланхолия охватывает человека, когда он «остается один на один с природой» и полагает, что внимает голосу, «раскрывающему тайну, откуда пришел человек в этот мир и какая участь ему здесь уготована»: он слышит полный скорби крик рождения и смерти; что еще, как не это, могло напомнить кельтам об «изгнании и бегстве за море», что еще могло разворошить вечно тлеющие угли? Там, где говорят на гаэльском языке, нет более популярного поэтического произведения, чем плач Оссиана, который он сложил, будучи уже немощным стариком, сложил в память товарищей и возлюбленных юности, в память трехсот лет, что провел он в стране фей, где его держала любовь: все мечты бессильны устоять перед холодным ветром времени, чье дыхание слышится в этих жалобах: «Тучи застлали небо, тянутся друг за другом; также тянулась ночь накануне: казалось, конца ей не будет; нынешний день тянулся, будто и не угаснет, а накануне едва я дождался ночной прохлады — казалось, конца не будет дню тому: для меня всякий день слишком длинен… Нет никого, кто был бы жалок, как я, и несчастен: я, нищий старик, пропитания ради таскающий камни Тучи застлали небо. Я — последний из фениев, великий Оссиан, сын Финна, слушаю звон колокольный. Тучи застлали небо». Мэтью Арнольд цитирует плач Лливарха Старого[16] как типичный пример кельтской меланхолии, но я бы предпочел привести его здесь как пример меланхолии древней: «О, костыль мой, не осень ли к нам пришла: папоротник красен и желт ракитник? Осень моя: все что прежде любил, мне теперь ненавистно… Вот она старость: где кудри мои, где зубы, где блеск глаз, что пленял женщин,— осталась лишь горечь. Четыре вещи я всю жизнь ненавидел — и вот разом они обрушились на меня: кашель, старость, слабость и скорбь. Я стар, одинок и сгорблен, кровь моя холодна; не мне теперь покрывают почетное ложе во время пира: я жалкий калека, что ковыляет, опираясь на посох. Сколь горек жребий, выпавший Лливарху, сколь горька эта ночь, к которой пришел он! Скорби не будет конца, как нет облегченья от ноши». Один из елизаветинцев описывая экстравагантную скорбь, назвал ее «ирландским стенанием»; и Оссиан, и Лливарх Старый, полагаю, ближе к нам, современным ирландцам, чем те — к большинству людей. Вот почему и наша поэзия, и большая часть наших размышлений проникнуты меланхолией. «Ирландец,— пишет прекрасной прозой, первоначально созданной на гаэльском, доктор Хайд,— будет танцевать, заниматься спортом, пить и восклицать, а на следующий день, сидя в своей лачуге, примется копаться в себе, удрученный, больной и грустный,— облекая все это в плач по ушедшим надеждам, впустую растраченной жизни, тщете всего сущего и приближении смерти».
IV
Мэтью Арнольд задается вопросом: сколь много должно быть в идеальном гении от кельта. Я бы предпочел иную формулировку: сколь много в идеальном гении от древних охотников, рыбаков и танцоров, отплясывающих свой экстатический танец среди холмов или в лесах? Конечно, жажда предельной эмоциональной раскованности и беспросветной меланхолии чревата в мире сем массой проблем,— она отнюдь не делает жизнь легче или упорядоченней, но, возможно, всякое искусство восходит к бытию, что превыше этого мира, и именно о том следует кричать в уши нашей тщете и немощи, покуда мир сей не станет пищей для искусства, не преобразится в видение[17]. Конечно, как пишет Самюэль Пальмер, «преувеличение есть тот дух, коим искусство живо, и нам должно стремиться к тому, чтобы всякое преувеличение довести до крайности». Мэтью Арнольд говорил, что если бы его спросили, «когда именно в Англии произошел тот поворот, что англичане пристрастились к меланхолии и природной магии», он, бы «не раздумывая, ответил, что меланхолией англичане обязаны своим кельтским корням, и, несомненно, от кельтов ведет свое происхождение и природная магия».
Я бы сформулировал все это иначе: литература деградирует до простой хроники событий, до выхолощенных, холодных фантазий и столь же холодных размышлений, если только ее не питают страсти и верования древности, а из всех европейских источников древних страстей и верований — славянского, финского, скандинавского и кельтского, -и лишь последний на протяжении многих веков был близок основному потоку европейской литературы. И именно он вновь и вновь вносил «животворящий дух преувеличения» в искусство Европы. Эрнест Ренан поведал нам, как видения Чистилища, вынесенные пилигримами из пещеры Лох Дерг[18] (в языческие времена эти же видения интерпретировались как прозрение посмертной судьбы душ в нижнем мире — достаточно вспомнить, что и поныне пилигримы добираются до священного острова на лодке, выдолбленной из цельного ствола дерева[19]), обогатили европейскую мысль новой символикой, связанной с покаянием; влияние этих представлений было столь серьезно, что, как пишет Ренан: «нет ни малейшего сомнения: к ряду поэтических тем, которыми Европа обязана кельтам, следует прибавить еще одну — „Божественную комедию“ с ее архитектоникой».
Чуть позже легенды о короле Артуре, Круглом столе и святом Граале, который, видимо, изначально был не чем иным, как котлом ирландского бога[20], вновь изменили литературу Европы, а возможно — и сам эмоциональный склад европейцев, сформировав дух рыцарства и дух рыцарского романа[21]. Еще позже к кельтским легендам обратился Шекспир — именно оттуда ведет свою родословную его королева Маб, также, как видимо, Пак, эльфы и феи в его пьесах. А на заре нашей эпохи облик рыцарских романов — будто они были ими изначально — обрели в мастерской обработке сэра Вальтера Скотта сказания шотландских горцев, с присущей им экспрессивностью.
В наше время скандинавская традиция, преображенная фантазией Рихарда Вагнера и Уильяма Морриса (а чуть раньше, полагаю — Генрика Ибсена, более великого, чем они), стала основой нового рыцарского романа, который Рихард Вагнер превратил в самое страстное из искусств, ведомых современному миру. Сравниться с этим новым романом по страстности могут лишь легенды о короле Артуре и Граале, все еще не утратившие силы воздействия на воображение; ныне открылся еще один источник легенд — источник более изобильный, чем любой другой в Европе: древнеирландские легенды: повесть о Дейрде[22], несравненнейшей из женщин, чьи красота и мудрость сводили мужчин с ума; повесть о сыновьях Туиреанна, с ее непостижимыми чудесами,— видимо, это древнейшая версия легенды о поисках Грааля; повесть о четырех детях, превращенных в четырех лебедей и оплакивающих свою участь над зеркалом вод; повесть о любви Кухулина к бессмертной богине и возвращении его домой, к смертной женщине,— и повесть о его многодневном сражении на речной стремнине с любимым другом, с которым он перед началом боя обменивается поцелуем — и над чьим мертвым телом рыдает, одержав победу; повесть о его смерти и плаче Эмер; повесть о побеге Грайне с Диармайдом — самая странная из всех повестей о женской неверности; и повесть о возвращении Оссиана из страны эльфов, также как приписываемые ему рассказы о жизни среди волшебного народа и многочисленные элегии. «Кельтское движение», как я его понимаю, берет свое начало с открытия этого источника легенд, и невозможно предсказать, сколь велико окажется значение такового для грядущего: каждый новый источник несет с собой новое опьянение воображению нашего мира23. Сейчас это происходит в то время, когда воображение мира готово к новому опьянению — как было когда-то в момент прихода легенд об Артуре и святом Граале. Реакция против рационализма восемнадцатого века слилась с реакцией против материализма века девятнадцатого, и символистское движение, в Германии достигшее своего наивысшего выражения в Вагнере, в Англии — в прерафаэлитах, во Франции — в Виль де Л'Иль-Адаме и Малларме, а в Бельгии — в Метерлинке, это движение, отчасти задевшее и вдохновившее Ибсена и Д'Аннуцио — несомненно, единственное движение, говорящее нечто новое. Искусство, размышляющее над силой своего воздействия, становится религиозным и стремится, как сказал, кажется, Верхарн, к созданию священной книги. Оно должно, как то всегда происходит с религиозной мыслью, выражать себя в легендах; но славянские и финские легенды повествуют о странных и чуждых нам лесах и морях; скандинавские легенды, подхваченные великими художниками, все же рассказывали о лесах и морях, не менее нам чуждых; валлийские легенды были обработаны великими мастерами не меньше, чем легенды греческие; и лишь ирландские легенды, чье действие разворачивается среди знакомых нам лесов и морей содержат в себе новую красоту и могут дать наступающему веку наиболее запоминающиеся символы, в которых он себя выразит.
1897.
Это эссе могло бы быть много точнее, также как и приводимые в нем примеры, дождись я, покуда леди Грегори[24] закончит свою книгу легенд, «Кухулин Мюирнхемский» — книгу, стоящую наравне со «Смертью Артура» и «Мабиногион».
1902.
«Они терзают себя, ошибочно почитая грезы реальностью», и «воистину, их дар воображения, в сравнении с воображением, каким знала его античность, предстанет бесконечностью в сравнении с чем-то конечным и ограниченным». «Для этих народов история облеклась в одну нескончаемую жалобу — и по сей день вспоминают они о своем изгнании и бегстве за море». «Если кельты порой и кажутся веселы, все равно за улыбкой их уже проблескивает слеза. Их застольные песни кончаются как элегии; ничто не сравнится с радостной скорбью кельтских народных мелодий». Мэтью Арнольд в «Кельтской литературе» также называет страсть к Природе, дар воображения и меланхолию характерными чертами кельтского характера, однако описывает их значительно подробнее. Страсть кельтов к природе проистекает не столько из осознания ее «таинственности», сколько — «красоты», и это прибавляет Природе «очарования и магии»; воображение кельтов и свойственная им меланхолия — что-то вроде «страстного, бурного, необузданного мятежа против тирании факта». Кельтская меланхолия имеет мало общего с меланхолией Фауста или Вертера,— у них-то к тому есть причина, а кельтами движет нечто «неизъяснимое, дерзкое и титаническое». Формулы эти у всех на слуху — их знают едва ли не лучше ренановых, на слуху и фрагменты стихов и прозы, которые Мэтью Арнольд приводит, дабы показать, что всякий раз, когда произведение английской литературы обладает названными качествами, оно восходит к некому кельтскому источнику. Думаю, никто из нас, пишущих об Ирландии, не станет оспаривать правоту этих суждений, но стоит задуматься о том, что из указанных качеств нам во благо, а что — во зло. Ибо, если этого не сделать, рано или поздно нам угрожает безумие, и враги выкорчуют наши розовые сады, а на их месте разобьют капустные грядки[1]. Может статься, нам пристало сформулировать аргументы Ренана и Мэтью Арнольда заново.
II
Когда-то все народы верили, что деревья — это богини и боги, и они могут принимать человеческий или фантастический облик и танцевать среди теней; что олени и вороны, лисы, медведи и волки, облака и озера — все сущее под солнцем и луной — как и сами луна и солнце, столь же божественны и изменчивы. В радуге древние видели пренебрежительно отброшенный богом охотничий лук; в раскатах грома им слышался грохот разбиваемого глиняного кувшина, которым боги носят воду, или шум колес несущейся в небе божественной колесницы; а когда над их головой внезапно пролетала стая диких уток или воронья, они считали, что это мертвые спешат к месту успокоения; и покуда они были склонны в любой былинке прозревать великую тайну, они верили, что достаточно мановения руки или взмаха священной ветвью, чтобы погрузить в смятение сердце и заставить луну укрыться тенью затмения. Литературы древности изобилуют подобными образами, а поэты народов, и поныне не утративших этот взгляд на мир, могли бы сказать о себе вслед за автором «Калевалы»: «песням моим я учился у множества птиц, у множества вод»[2]. В «Калевале» мать оплакивает утопленицу-дочь, которой смерть показалась милее брака с постылым стариком,— слезы ее столь обильны, что становятся тремя реками, из вод их встают три скалы, на вершине же тех вырастают три березы, в кронах их сидят три кукушки и поют: одна — «любовь, любовь», другая «жених, жених», третья же — «утешение, утешение»[3]. Создатели саг придумали белку, снующую вверх-вниз по стволу священного ясеня Игдрасиль: она доносит слова дракона, оплетающего корни древа, орлу, сидящему в кроне, и слова орла — дракону[4]; пусть слагатели саг не столь архаичны, как создатели «Калевалы»: они жили в более населенном и сложном мире, и постепенно проникались тягой к абстрактному мышлению, уводящей человека от красоты, явленной зримо, но тем самым они, возможно, все больше теряли навыки бесстрастного созерцания, которое одно лишь способно увести человека за границы транса и заставить деревья и тварей живых, и всякую вещь говорить голосами человеческими.
В этом смысле древние ирландцы и валлийцы не столь архаичны, как создатели «Калевалы», и все же они ближе к архаике, чем авторы саг, отсюда — и своеобразие цитируемых Мэтью Арнольдом примеров, где больше «природной магии» и «чувства тайны», чем любования «красотой» природы. Во времена, когда он писал свой труд, народные песни и поверья знали значительно хуже, чем ныне, и мне кажется, вряд ли Арнольд мог понять, что наша «природная магия» — это лишь древняя религия, бытовавшая когда-то во всем мире: уходящее в незапамятные времена поклонение Природе и трепетный перед ней восторг,— восторг, что витает над всяким исполненным истинной красоты местом, проникая в человеческое сознание. Эта религия древности — в пассажах «Мабиногион», где рассказывается о сотворении Блодьювидд: само ее имя означает «подобная цветам». Гвидион и Мат создали ее из «чар и грез», «из цветов». «Они взяли цвет дуба, и цвет таволги и ракитника и сотворили из него прекраснейшую и грациознейшую девушку, и крестили ее святым крещением, дав ей имя Блодьювидд»[5]; эту религию можно найти в не менее красивом пассаже о пламенеющем дереве, чья красота наполовину происходила от вида причудливо трепещущих листьев, столь живых и прекрасных, что не уступали живостью и красотой пламени: «И увидели они высокое дерево на берегу потока, и одна сторона его была охвачена пламенем от корней до кроны, тогда как другая — зеленела и покрыта была тучной листвой». Все это очевидно прочитывается в цитатах из английских поэтов, которые Мэтью Арнольд приводит в доказательство того, сколь многим английская литература обязана кельтам; это заметно в строках Китса: « Окно распахнуто на пенный океан — и где-то там чудесного народа земля,— но путь к ней позабыт»[6], в его же «валах морских, что с пастырской заботой смывают грех земли»[7]; в шекспировых «мозаиках полов небесных», что «выложены золотом ярчайшим», в его Дидоне, стоящей «на диком берегу», с «ивовой ветвью в руке», которой она, желая «вернуть возлюбленного в Карфаген», чертит в воздухе ритуальные знаки,— как то делали в древности поклонявшиеся Природе и духам Природы. В этих, как и во многих других примерах, приводимых Арнольдом, мы видим восхищение и благоговейное удивление верующих, вдруг оказавшихся среди сонма богов. Таковы восхищение и удивление, сквозящие в «Мабиногион» при описании красавицы Олвен: «Волосы ее были желтее цветов ракитника, а кожа — белее морской пены, руки ее — прекраснее лилий, цветущих в лесу над гладью ручья»[8]. Таковы удивление и восхищение, звучащие в строках:
Встретимся ли мы на вершине холма, в долине или в лугах,
У колодца, или там, где спешит ручей,
Или на узкой полоске песка на берегу морском?
Если бы люди не грезили о том, что из цветов можно сотворить женщину неземной красоты, или что она может явиться из родника, бьющего на поляне, из мощеного камнем колодца,— эти строки не были бы написаны. О да, описания природы, созданные в манере, названной Арнольдом «точной» или «греческой», ничего бы не потеряли, будь луговые ключи или мощенные камнем колодцы лишь тем, чем они кажутся. Когда Китс, в греческой манере, пишет, внося в мироздание легкость и яркость:
На берегу морском, в излучине речной, иль у холма,
где крепость бережет его покой,— безлюдный город
в ясном свете утра[9];
Когда в этой манере пишет Шекспир:
Я знаю, там на берегу
тимьян и львиный зев в цвету
Когда Вергилий пишет в греческой манере:
Дремы приют, мурава, источники, скрытые мохом[10];
или:
Сорваны желтый фиоль и высокие алые маки;
Соединен и нарцисс с душистым цветом аниса[11];
— они смотрят на природу без всякого восторга,— лишь с той привязанностью, что испытывает человек к саду, где он прогуливается изо дня в день, и мысли его во время оных прогулок исполнены приятности. Они смотрят на природу почти так же, как смотрят на нее наши современники, которые не лишены поэтического чувства, но больше интересуются друг другом, чем миром вокруг, и он отступает для них на задний план, выцветает, оставаясь вполне дружелюбным, вполне уютным — это видение людей, позабывших древние культы.
III
Люди, жившие в мире, где все сущее могло изменяться и принимать иное обличие,— жившие в окружении сонма величественных богов, чей гнев мог окрасить багрянцем закат, прорваться громом или грозой,— эти люди были чужды нашим понятиям авторитета и меры. Они поклонялись природе и природному изобилию, и, видимо, с незапамятных времен частью справляемых среди холмов или в глубине леса ритуалов были исступленные танцы, во время которых танцоров охватывал неземной экстаз: им казалось, что они видят богов или богоподобных существ, души их устремлялись в надлунные сферы; и, возможно, тогда и зародилось представление о благословенной земле, населенной богами и мертвыми, вкушающими блаженство. Древние были одержимы воображаемыми страстями, ибо еще не ведали, сколь скудны положенные нам пределы,— они были ближе к древнему хаосу, всечеловеческому желанию, и перед глазами их стояли извечные образцы. Когда был сотворен первочеловек, петляющий по влажной от росы траве заяц мог замедлить свой бег и в удивлении привстать на задние лапы; тонкая связка тростника под ногами могла быть богиней, смеющейся среди звезд; малая толика волшебства, легкое мановение руки, шепот губ — и люди могли обернуться зайцем, или связкой тростника, они ведали бессмертную любовь и бессмертную ненависть.
Все народные литературы и все литературы, сохранившие связь с народной традицией, восхищаются бессмертным и бесконечным. «Калевала» восхищается семьюстами годами, что Ильматар странствовала в морской пучине, беременная Вяйнямейненом[12], а султан в «Песне о Роланде», размышляя о величии Карла, вновь и вновь повторяет: «Ему триста лет, когда ж он уймет свой нрав?» Кухулин в ирландских народных сказаниях алкает одного — победы, и вот, одолев всех людей, он гибнет в схватке с волнами, ибо лишь волнам дано взять над ним вверх. Юноша в ирландских народных песнях умоляет возлюбленную уйти с ним в леса, чтобы смотреть, как резвится в реке лосось, и слушать зов кукушки, забыв о смерти, ибо та никогда не найдет их в сердце леса. Оссиан триста лет пробыл в волшебной стране эльфов, он познал там волшебство любви и вот, вернувшись на землю, он умоляет святого Патрика прервать на мгновение молитвы и послушать пение дрозда, ибо это поет дрозд Деррикана, которого Финн привез из Норвегии триста лет назад, и сам пристроил ему гнездо на ветвях этого дуба. Правда ли, что если уйти в лес достаточно глубоко, в чаще можно обрести все, что ищешь? Кто знает, сколько веков поют лесные птицы?
Всякая народная литература — повествование о страстях, современной словесности, музыке и искусству неведомых — разве что те напрямую — или каким-то окольным путем восходят к временам древности. В древней Ирландии любовь почиталась смертельной болезнью, и в «Любовных песнях Коннахта» есть стихотворение, звучащее, как погребальный плач:
« Моя любовь моя, о любовь моя, женщина, которая виной тому, что стал я никчемен, женщина, зло от которой дороже, чем благо любое от иной женщины.
Мое сокровище мое, о сокровище мое, женщина с серыми глазами, женщина, на сгибе руки которой никогда не покоиться моей голове.
Моя любовь, о любовь моя, женщина, которой я обессилен, женщина, которая обо мне не вздохнет, женщина, которая никогда не воздвигнет мне камень надгробный.
Моя тайная любовь, о тайная любовь моя, женщина, которая и слова со мною не молвит, женщина, которая забывает меня, едва покину ее.
Моя избранница, о избранница моя, женщина, которая не глядит мне вслед, женщина, которая со мной не помирится.
Мое желание, о, желание мое, женщина, нет которой дороже под солнцем, женщина, которая не видит меня, когда сижу с нею рядом.
Женщина, сокрушившая сердце мое, женщина, по которой вечно вздыхать мне». Другая народная песня кончается: «Озеро Эрна хлынет на сушу, горы равниной станут, валы морские окрасятся в пурпур, земля напитается кровью, долины и пустоши, где цветет вереск, холмами станут, прежде, чем ты узнаешь страданье, черная моя роза». Столь же безудержны и безоглядны ирландцы и в ненависти. В одной из народных песен кормилица О'Салливана Бере возносит молитву, чтобы те, кому суждено предать его, не знали иного ложа, кроме раскаленных адских камней. А ирландский поэт елизаветинской эпохи восклицает: «Трое только и ждут моей смерти: Дьявол, ждущий мою душу, и плевать ему на мое тело и богатство мое; черви, ждущие моего тела, и плевать им на мою душу и мое богатство; мои дети, ждущие моего богатства и плевать им и на душу мою, и на тело мое. Исусе Христе, да будет воля Твоя — чтобы им всем болтаться на одном суку». Подобная любовь и ненависть не могут довольствоваться тем, что обречено смерти, они жаждут продлиться в бесконечность, так что вскоре оборачиваются любовью и ненавистью к идее. Любовник, любящий столь страстно, вскоре окажется близок к тому, чтобы повторить вслед за героем стихотворения А.Э.[13]: «Безбрежное желание пробуждается и растет, позабыв о тебе».
Слова древнего поэта об ирландцах, что «возлюбили они много»[14], и поговорка, слышанная одним моим знакомым в горах Шотландии, будто ирландцам ничто не любо,— в сущности, говорят об одном и том же, ибо только страстность души может быть причиной того, что в Ирландии столько монастырей. Ведь и тот, кто охвачен ненавистью — если та идет от полноты сердца, рано или поздно начинает ненавидеть одну лишь идею; из этого идеализма в любви и ненависти, полагаю я, и проистекает, в первую очередь, способность ирландцев, когда дело доходит до политики, говорить и забывать то, о чем другие никогда не говорят и не забывают. Земледельцы и скотоводы древности знали любовь и ненависть во всей их полноте: они превращали друзей в богов, врагов — в демонов; их потомки,— те, кому выпало хранить традицию,— оказались не менее склонны к мифологизации. Из этого «ошибочного принятия грез», которые, может статься, и есть суть всего, за «реальность», которая, возможно, не более, чем проявление этой сути,— из этой «страстной, бурной реакции против деспотизма факта», может быть, и рождается меланхолия,— меланхолия, побуждавшая древних искать наслаждения в историях, что оканчиваются смертью либо разлукой, тогда как наши современники обретают радость в историях, кончающихся перезвоном свадебных колоколов; это она заставляла древних, которые, подобно ирландцам старых времен, скорее были склонны к лирике, чем к драматизму, черпать наслаждение в бурных, исполненных красоты стенаниях. Жизнь их протекала в окружении бескрайних лесов, за всякой вещью сквозила тайна, неистовство порывов, а переживание красоты, полагаю, обрекало на одиночество; жизнь казалась столь ничтожной, столь хрупкой и краткой, что ничего не запечатлевалось в памяти ярче, чем повесть, оканчивающаяся расставанием и смертью, и чем бурная, исполненная красоты жалоба. Мужчины рыдали не оттого только, что возлюбленные их бросили, отдав сердце кому-то другому, не потому, что знание сие стало горько в устах их[15]: стенающий верит, что жизнь, сложись она иначе, могла быть счастливее, а значит — менее достойной скорби, но потому, что они родились и должны умереть, так и не утолив снедающую их жажду. И все благородные герои мировой литературы, изведавшие истинную скорбь: Кассандра, Елена и Дейдре, Лир и Тристан — берут свое происхождение из легенд, они — лишь образы, созданные первобытной фантазией, отраженные в зеркальце современного и классического воображения. Вот что за меланхолия охватывает человека, когда он «остается один на один с природой» и полагает, что внимает голосу, «раскрывающему тайну, откуда пришел человек в этот мир и какая участь ему здесь уготована»: он слышит полный скорби крик рождения и смерти; что еще, как не это, могло напомнить кельтам об «изгнании и бегстве за море», что еще могло разворошить вечно тлеющие угли? Там, где говорят на гаэльском языке, нет более популярного поэтического произведения, чем плач Оссиана, который он сложил, будучи уже немощным стариком, сложил в память товарищей и возлюбленных юности, в память трехсот лет, что провел он в стране фей, где его держала любовь: все мечты бессильны устоять перед холодным ветром времени, чье дыхание слышится в этих жалобах: «Тучи застлали небо, тянутся друг за другом; также тянулась ночь накануне: казалось, конца ей не будет; нынешний день тянулся, будто и не угаснет, а накануне едва я дождался ночной прохлады — казалось, конца не будет дню тому: для меня всякий день слишком длинен… Нет никого, кто был бы жалок, как я, и несчастен: я, нищий старик, пропитания ради таскающий камни Тучи застлали небо. Я — последний из фениев, великий Оссиан, сын Финна, слушаю звон колокольный. Тучи застлали небо». Мэтью Арнольд цитирует плач Лливарха Старого[16] как типичный пример кельтской меланхолии, но я бы предпочел привести его здесь как пример меланхолии древней: «О, костыль мой, не осень ли к нам пришла: папоротник красен и желт ракитник? Осень моя: все что прежде любил, мне теперь ненавистно… Вот она старость: где кудри мои, где зубы, где блеск глаз, что пленял женщин,— осталась лишь горечь. Четыре вещи я всю жизнь ненавидел — и вот разом они обрушились на меня: кашель, старость, слабость и скорбь. Я стар, одинок и сгорблен, кровь моя холодна; не мне теперь покрывают почетное ложе во время пира: я жалкий калека, что ковыляет, опираясь на посох. Сколь горек жребий, выпавший Лливарху, сколь горька эта ночь, к которой пришел он! Скорби не будет конца, как нет облегченья от ноши». Один из елизаветинцев описывая экстравагантную скорбь, назвал ее «ирландским стенанием»; и Оссиан, и Лливарх Старый, полагаю, ближе к нам, современным ирландцам, чем те — к большинству людей. Вот почему и наша поэзия, и большая часть наших размышлений проникнуты меланхолией. «Ирландец,— пишет прекрасной прозой, первоначально созданной на гаэльском, доктор Хайд,— будет танцевать, заниматься спортом, пить и восклицать, а на следующий день, сидя в своей лачуге, примется копаться в себе, удрученный, больной и грустный,— облекая все это в плач по ушедшим надеждам, впустую растраченной жизни, тщете всего сущего и приближении смерти».
IV
Мэтью Арнольд задается вопросом: сколь много должно быть в идеальном гении от кельта. Я бы предпочел иную формулировку: сколь много в идеальном гении от древних охотников, рыбаков и танцоров, отплясывающих свой экстатический танец среди холмов или в лесах? Конечно, жажда предельной эмоциональной раскованности и беспросветной меланхолии чревата в мире сем массой проблем,— она отнюдь не делает жизнь легче или упорядоченней, но, возможно, всякое искусство восходит к бытию, что превыше этого мира, и именно о том следует кричать в уши нашей тщете и немощи, покуда мир сей не станет пищей для искусства, не преобразится в видение[17]. Конечно, как пишет Самюэль Пальмер, «преувеличение есть тот дух, коим искусство живо, и нам должно стремиться к тому, чтобы всякое преувеличение довести до крайности». Мэтью Арнольд говорил, что если бы его спросили, «когда именно в Англии произошел тот поворот, что англичане пристрастились к меланхолии и природной магии», он, бы «не раздумывая, ответил, что меланхолией англичане обязаны своим кельтским корням, и, несомненно, от кельтов ведет свое происхождение и природная магия».
Я бы сформулировал все это иначе: литература деградирует до простой хроники событий, до выхолощенных, холодных фантазий и столь же холодных размышлений, если только ее не питают страсти и верования древности, а из всех европейских источников древних страстей и верований — славянского, финского, скандинавского и кельтского, -и лишь последний на протяжении многих веков был близок основному потоку европейской литературы. И именно он вновь и вновь вносил «животворящий дух преувеличения» в искусство Европы. Эрнест Ренан поведал нам, как видения Чистилища, вынесенные пилигримами из пещеры Лох Дерг[18] (в языческие времена эти же видения интерпретировались как прозрение посмертной судьбы душ в нижнем мире — достаточно вспомнить, что и поныне пилигримы добираются до священного острова на лодке, выдолбленной из цельного ствола дерева[19]), обогатили европейскую мысль новой символикой, связанной с покаянием; влияние этих представлений было столь серьезно, что, как пишет Ренан: «нет ни малейшего сомнения: к ряду поэтических тем, которыми Европа обязана кельтам, следует прибавить еще одну — „Божественную комедию“ с ее архитектоникой».
Чуть позже легенды о короле Артуре, Круглом столе и святом Граале, который, видимо, изначально был не чем иным, как котлом ирландского бога[20], вновь изменили литературу Европы, а возможно — и сам эмоциональный склад европейцев, сформировав дух рыцарства и дух рыцарского романа[21]. Еще позже к кельтским легендам обратился Шекспир — именно оттуда ведет свою родословную его королева Маб, также, как видимо, Пак, эльфы и феи в его пьесах. А на заре нашей эпохи облик рыцарских романов — будто они были ими изначально — обрели в мастерской обработке сэра Вальтера Скотта сказания шотландских горцев, с присущей им экспрессивностью.
В наше время скандинавская традиция, преображенная фантазией Рихарда Вагнера и Уильяма Морриса (а чуть раньше, полагаю — Генрика Ибсена, более великого, чем они), стала основой нового рыцарского романа, который Рихард Вагнер превратил в самое страстное из искусств, ведомых современному миру. Сравниться с этим новым романом по страстности могут лишь легенды о короле Артуре и Граале, все еще не утратившие силы воздействия на воображение; ныне открылся еще один источник легенд — источник более изобильный, чем любой другой в Европе: древнеирландские легенды: повесть о Дейрде[22], несравненнейшей из женщин, чьи красота и мудрость сводили мужчин с ума; повесть о сыновьях Туиреанна, с ее непостижимыми чудесами,— видимо, это древнейшая версия легенды о поисках Грааля; повесть о четырех детях, превращенных в четырех лебедей и оплакивающих свою участь над зеркалом вод; повесть о любви Кухулина к бессмертной богине и возвращении его домой, к смертной женщине,— и повесть о его многодневном сражении на речной стремнине с любимым другом, с которым он перед началом боя обменивается поцелуем — и над чьим мертвым телом рыдает, одержав победу; повесть о его смерти и плаче Эмер; повесть о побеге Грайне с Диармайдом — самая странная из всех повестей о женской неверности; и повесть о возвращении Оссиана из страны эльфов, также как приписываемые ему рассказы о жизни среди волшебного народа и многочисленные элегии. «Кельтское движение», как я его понимаю, берет свое начало с открытия этого источника легенд, и невозможно предсказать, сколь велико окажется значение такового для грядущего: каждый новый источник несет с собой новое опьянение воображению нашего мира23. Сейчас это происходит в то время, когда воображение мира готово к новому опьянению — как было когда-то в момент прихода легенд об Артуре и святом Граале. Реакция против рационализма восемнадцатого века слилась с реакцией против материализма века девятнадцатого, и символистское движение, в Германии достигшее своего наивысшего выражения в Вагнере, в Англии — в прерафаэлитах, во Франции — в Виль де Л'Иль-Адаме и Малларме, а в Бельгии — в Метерлинке, это движение, отчасти задевшее и вдохновившее Ибсена и Д'Аннуцио — несомненно, единственное движение, говорящее нечто новое. Искусство, размышляющее над силой своего воздействия, становится религиозным и стремится, как сказал, кажется, Верхарн, к созданию священной книги. Оно должно, как то всегда происходит с религиозной мыслью, выражать себя в легендах; но славянские и финские легенды повествуют о странных и чуждых нам лесах и морях; скандинавские легенды, подхваченные великими художниками, все же рассказывали о лесах и морях, не менее нам чуждых; валлийские легенды были обработаны великими мастерами не меньше, чем легенды греческие; и лишь ирландские легенды, чье действие разворачивается среди знакомых нам лесов и морей содержат в себе новую красоту и могут дать наступающему веку наиболее запоминающиеся символы, в которых он себя выразит.
1897.
Это эссе могло бы быть много точнее, также как и приводимые в нем примеры, дождись я, покуда леди Грегори[24] закончит свою книгу легенд, «Кухулин Мюирнхемский» — книгу, стоящую наравне со «Смертью Артура» и «Мабиногион».
1902.
«Ничему и никому не верить - это смерть. Все понимать - это тоже смерть. А безразличие - хуже смерти.»
"Он жаждал небесных материй"
Когда бы имел я небесной парчи покрова -
Шитья золотого с серебряным льющийся свет;
То скатерть лазури, тумана и мглы рукава;
Из ночи и света и сумрака бравшие цвет;
Стелил бы тогда я все это под ноги твои;
Но будучи беден, имея одни только сны;
Я бросил под ноги тебе все мечтанья мои;
Ступай осторожно, поскольку, ты топчешь мечты
Когда бы имел я небесной парчи покрова -
Шитья золотого с серебряным льющийся свет;
То скатерть лазури, тумана и мглы рукава;
Из ночи и света и сумрака бравшие цвет;
Стелил бы тогда я все это под ноги твои;
Но будучи беден, имея одни только сны;
Я бросил под ноги тебе все мечтанья мои;
Ступай осторожно, поскольку, ты топчешь мечты
вторник, 29 сентября 2009
«Ничему и никому не верить - это смерть. Все понимать - это тоже смерть. А безразличие - хуже смерти.»
Впервые удалось точно зафиксировать траекторию падения метеорита. Это чрезвычайно важно для установления уровня метеоритной опасности.
До сих пор лишь в ничтожном числе случаев удавалось проследить весь путь падения метеорита. Обычно в руки ученых попадало лишь само небесное тело, упавшее на поверхность Земли. И хотя в общих чертах известно, откуда прилетают к нам эти космические пришельцы - из Главного пояса астероидов между Марсом и Юпитером, уточнение траекторий очень важно с точки зрения предотвращения вполне возможной вселенской катастрофы.
Например, согласно расчетам, 22 декабря 2012 года - в день зимнего солнцестояния мимо нашей планеты должен пролететь астероид Апофис, названный так в честь древнеегипетского бога мрака. Однако есть некоторая вероятность, что эта глыба весом 26 миллионов тонн свалится на Землю и произведет чудовищные разрушения. Еще два раза Апофис пролетит совсем близко к Земле - в 2029 и 2036 годах, причем вероятность падения астероида в эти годы пугающе велика. Ведущие космические державы уже разрабатывают способы предотвращения столкновения, причем вариант взрыва космического киллера бурильщиками во главе с Брюсом Уиллисом (фильм "Армагеддон") даже не рассматривается - как абсолютно нереальный.
Проблему поможет решить эксперимент австралийских и чешских ученых, которые в пустыне Налларбор установили 4 автоматические фотокамеры, следящие за ночным небом. Эта австралийская пустыня была выбрана потому, что ее белесая поверхность абсолютно лишена растительности, темные метеориты на ней хорошо различимы, здесь уже находили метеориты. Вот, наконец, недавно были найдены все осколки болида, полет которого был сфотографирован еще в 2006 году. По сообщению compulenta.ru, метеорит оказался каменным, базальтовым и, вероятнее всего, откололся от более крупного астероида примерно 10-20 миллионов лет назад на сравнительно небольшом расстоянии от Солнца и может иметь тот же состав, что и наша планета на стадии ее формирования.
Метеорит из пустыни Налларбор относится к довольно редкому классу астероидов V-типа со сложной "геологической" историей. Считают, что все метеориты этого типа были когда-то порождены малой планетой 4 Веста. Любопытно, что про воображаемую жизнь на этом астероиде написал свою повесть "На Весте" Константин Циолковский.
До сих пор лишь в ничтожном числе случаев удавалось проследить весь путь падения метеорита. Обычно в руки ученых попадало лишь само небесное тело, упавшее на поверхность Земли. И хотя в общих чертах известно, откуда прилетают к нам эти космические пришельцы - из Главного пояса астероидов между Марсом и Юпитером, уточнение траекторий очень важно с точки зрения предотвращения вполне возможной вселенской катастрофы.
Например, согласно расчетам, 22 декабря 2012 года - в день зимнего солнцестояния мимо нашей планеты должен пролететь астероид Апофис, названный так в честь древнеегипетского бога мрака. Однако есть некоторая вероятность, что эта глыба весом 26 миллионов тонн свалится на Землю и произведет чудовищные разрушения. Еще два раза Апофис пролетит совсем близко к Земле - в 2029 и 2036 годах, причем вероятность падения астероида в эти годы пугающе велика. Ведущие космические державы уже разрабатывают способы предотвращения столкновения, причем вариант взрыва космического киллера бурильщиками во главе с Брюсом Уиллисом (фильм "Армагеддон") даже не рассматривается - как абсолютно нереальный.
Проблему поможет решить эксперимент австралийских и чешских ученых, которые в пустыне Налларбор установили 4 автоматические фотокамеры, следящие за ночным небом. Эта австралийская пустыня была выбрана потому, что ее белесая поверхность абсолютно лишена растительности, темные метеориты на ней хорошо различимы, здесь уже находили метеориты. Вот, наконец, недавно были найдены все осколки болида, полет которого был сфотографирован еще в 2006 году. По сообщению compulenta.ru, метеорит оказался каменным, базальтовым и, вероятнее всего, откололся от более крупного астероида примерно 10-20 миллионов лет назад на сравнительно небольшом расстоянии от Солнца и может иметь тот же состав, что и наша планета на стадии ее формирования.
Метеорит из пустыни Налларбор относится к довольно редкому классу астероидов V-типа со сложной "геологической" историей. Считают, что все метеориты этого типа были когда-то порождены малой планетой 4 Веста. Любопытно, что про воображаемую жизнь на этом астероиде написал свою повесть "На Весте" Константин Циолковский.
«Ничему и никому не верить - это смерть. Все понимать - это тоже смерть. А безразличие - хуже смерти.»
Чандра получил изображение компактного молодого пульсара – маленького, плотного объекта всего двадцать километров в диаметре- который сотворил замечательную рентгеновскую туманность размером 150 световых лет. В центре изображения находится сам пульсар – известный как PSR B1509-58 или B1509 для краткости. Пульсар – быстро вращающаяся нейтронная звезда, извергающая в космос энергию и создающая сложные и замысловатые структуры, в том числе и такую, напоминающую большую космическую руку.
На этом фото Чандры рентгеновские лучи с низкой энергией изображены красным, наиболее энергетические – синим. Астрономы считают, что В1509 всего 1700 лет и он расположен на расстоянии 17 тысяч световых лет от Земли.
Нейтронные звезды создаются, когда массивные звезды израсходуют свое топливо и сжимаются. В1509 вращается с частотой 7 раз в секунду и выпускает энергию в окружающее пространство в чудовищных количествах – вследствие того, что магнитное поле на его поверхности в 15 триллионов раз сильнее магнитного поля Земли!
Эта комбинация быстрого вращения и сверхсильного магнитного поля делает В1509 одним из наиболее мощных электромагнитных генераторов нашей Галактики. Такой генератор вырабатывает высокоэнергетический ветер электронов и ионов и создает такую законченную туманность, видимую телескопом Чандра.
Во внутренних областях туманности пульсар окружает тусклый круг, показывающий, где ветер сильно замедляется медленно расширяющейся туманностью. Таким образом, В1509 обладает поразительным сходством со знаменитой Крабовидной туманностью, но диаметр его туманности в 15 раз больше, чем Крабовидная размером в 10 световых лет.
Структуры, похожие на пальцы и вытянутые к северу, очевидно, энергетические узлы материала в соседнем облаке газа, известном как RCW 89. Перенос энергии ветра в эти узлы заставляет их ярко светиться в рентгеновских лучах (оранжевые и красные пятна справа-вверху). Температура этой области изменяется по кольцу вокруг очага эмиссии, предполагая, что пульсар обладает прецессией, как вращающаяся юла, извергающая энергетический пучок прямо в газ RCW 89.
«Ничему и никому не верить - это смерть. Все понимать - это тоже смерть. А безразличие - хуже смерти.»
www.greek.ru/news/culture/42699/- Греция:новости, культура, история.
www.rian.ru/- Риа новости
ru.wikiquote.org/wiki/%D0%95%D0%B2%D0%B3%D0%B5%... -Евгений Шварц
www.metallibrary.ru/news/music/
www.pravenc.ru/text/64334.html-Александ Македонский
www.elbabilon.ru/vavilon-glazami-aleksandra/kip...
iron-maiden.ru/
gay-history.narod.ru/6.html-гомосексуализм в Древней Греции
www.stihi.ru/avtor/freetaler
biography.sgu.ru/works1.php?id=7
www.rian.ru/- Риа новости
ru.wikiquote.org/wiki/%D0%95%D0%B2%D0%B3%D0%B5%... -Евгений Шварц
www.metallibrary.ru/news/music/
www.pravenc.ru/text/64334.html-Александ Македонский
www.elbabilon.ru/vavilon-glazami-aleksandra/kip...
iron-maiden.ru/
gay-history.narod.ru/6.html-гомосексуализм в Древней Греции
www.stihi.ru/avtor/freetaler
biography.sgu.ru/works1.php?id=7
«Ничему и никому не верить - это смерть. Все понимать - это тоже смерть. А безразличие - хуже смерти.»
Греческие археологи обнаружили два уникальных серебряных сосуда на месте столицы древнего царства Македония, что в местечке Вергина на севере Греции, сообщило в пятницу Афинское агентство новостей.
Один из двух сосудов представляет собой лекиф (продолговатая ваза с узким горлом и крышкой). В древнем царстве Македония лекифы часто использовались для погребения.
"Серебряный лекиф заполнен землей, и там не видно следов человеческих останков, так что мы на данный момент не можем сказать, идет ли речь об урне с прахом или о богатом приношении", - сказала агентству руководитель раскопок Хрисула Саацоглу-Палиадели.
Другая находка - гидрия (округлый сосуд с ручками по бокам). Этот сосуд явно родственен другой вазе из царской гробницы в Вергине.
"Внутри гидрии есть кости. Нет сомнений, что дополнительная экспертиза поможет узнать интересные подробности о поле и возрасте погребенного и определить историческую ценность находки", - сказала археолог.
Новые находки были сделаны ровно год спустя после обнаружения всего в нескольких метрах от нового места раскопок богатого захоронения, которое включало медный сосуд. В этом сосуде был драгоценный золотой ларец, а также золотой венок в форме ветвей дуба.
Тогда археологи предположили, что речь идет о захоронении члена царской семьи 4 века до нашей эры, который умер насильственной смертью и был похоронен в тайне, отдельно от других царских могил. Высказывались предположения, что это останки одного из двух сыновей великого полководца Александра Македонского. Экспертиза подтвердила, что останки принадлежат молодому человеку.
У Александра было два сына - Геракл от персиянки Барсины и Александр от бактрийской принцессы Роксаны. Младший Александр был формальным царем Македонии в 323-309 годах до нашей эры. Оба сына Александра Македонского вместе с матерями были убиты в 309 году по приказу полководцев-преемников их отца, которые боролись за власть над огромной завоеванной державой.
Один из двух сосудов представляет собой лекиф (продолговатая ваза с узким горлом и крышкой). В древнем царстве Македония лекифы часто использовались для погребения.
"Серебряный лекиф заполнен землей, и там не видно следов человеческих останков, так что мы на данный момент не можем сказать, идет ли речь об урне с прахом или о богатом приношении", - сказала агентству руководитель раскопок Хрисула Саацоглу-Палиадели.
Другая находка - гидрия (округлый сосуд с ручками по бокам). Этот сосуд явно родственен другой вазе из царской гробницы в Вергине.
"Внутри гидрии есть кости. Нет сомнений, что дополнительная экспертиза поможет узнать интересные подробности о поле и возрасте погребенного и определить историческую ценность находки", - сказала археолог.
Новые находки были сделаны ровно год спустя после обнаружения всего в нескольких метрах от нового места раскопок богатого захоронения, которое включало медный сосуд. В этом сосуде был драгоценный золотой ларец, а также золотой венок в форме ветвей дуба.
Тогда археологи предположили, что речь идет о захоронении члена царской семьи 4 века до нашей эры, который умер насильственной смертью и был похоронен в тайне, отдельно от других царских могил. Высказывались предположения, что это останки одного из двух сыновей великого полководца Александра Македонского. Экспертиза подтвердила, что останки принадлежат молодому человеку.
У Александра было два сына - Геракл от персиянки Барсины и Александр от бактрийской принцессы Роксаны. Младший Александр был формальным царем Македонии в 323-309 годах до нашей эры. Оба сына Александра Македонского вместе с матерями были убиты в 309 году по приказу полководцев-преемников их отца, которые боролись за власть над огромной завоеванной державой.
«Ничему и никому не верить - это смерть. Все понимать - это тоже смерть. А безразличие - хуже смерти.»
Греческая народная песня (многие называют ее рембетико) вызывает последнее время интерес не только в Греции. Ее изучают во многих университетах Европы, США, Австралии. Многие студенты, пишущие диссертации по этой теме, обращаются ко мне за помощью. Как древнегреческая культура основывалась на эпических поэмах Гомера, так современная греческая культура основывается на греческой народной песне. Я не сомневаюсь, что в будущем их будут признавать и изучать как сегодня поэмы Гомера.
Во многих странах (в Финляндии, Швеции, Австралии, США) существует не просто теоретическое изучение этой музыки, но и живое ее исполнение группами, которые играют на бузуки (греческий народный инструмент, напоминающий мандолину). В одном документальном фильме греческого режиссера я видел финские группы, которые раньше играли джаз или свою этническую музыку, а теперь играют греческую народную музыку, используя бузуки.
У иностранцев сегодняшняя Греция ассоциируется с Парфеноном и бузуки. Я спрашивал музыкантов, почему они так любят играть на бузуки, а не на скрипке или фортепьяно? Они отвечали, что на этом инструменте можно одновременно играть мелодию и держать ритм. Бузуки можно легко сочетать с другими инструментами: гитарой, аккордеоном, фортепьяно. Бузуки передает мелодию тонко и скромно.
Иногда в начале и часто в середине песен слышны отдельные музыкальные фразы разных инструментов в стиле импровизации, то есть таксими . Это своего рода введение в атмосферу песни, которое задает ее тему. Затем идет мелодия, как правило, танцевальная. В Греции принято, что люди встают и танцуют".
"Танец хасапико (мясников) распространен на Балканах. В Сербии его можно встретить как сербский. В Румынии его же называют "хора". Русский казачий танец тоже родственен этому ритму. В византийское время в Константинополе было много мясников. В 800-1000 гг. н.э. мясники Константинополя, как и люди других профессий, создавали свои профессиональные группы. В группу мясников входили многие национальности: греки, сербы, албанцы, румыны, влахи. Раз в год они устраивали свой праздник. Собирались сотни мясников, вставали в круг и танцевали. Хасапико - один из основных ритмов греческих народных танцев.
Другой танец - зейбекико. Зейбеками называли партизан, которые жили на территории Малой Азии. Они носили короткие штаны, чтобы показать, что у них светлые ноги и они не турки. И они надевали несколько фесок одна на другую для отличия от турок. На поясе они носили очень много оружия. Правители Османской империи уничтожали зейбеков, а греки Малой Азии их любили и переняли их танец.
Рембетико - это классический этап развития греческой народной городской песни. Рембетис (от древнегреч. - мотаюсь, скитаюсь) - это человек, который без особого смысла мотается по жизни, без цели. Он живет беспорядочно. Он не ведет хозяйство, не может жить только с одной женщиной, не хочет каждый день ходить на работу. Он любит петь, танцевать, курить кальян, устраивать драки. Такие привычки появились в османское время.
Иногда рембетис назывался даис (от турец. - удалой, бравый парень) - тот, кто решал проблемы силой, не обращаясь к властям. В других случаях рембетис назывался мангас (от испан. - группа вооруженных людей), или клефтис ("вор", партизан). Во время греческой революции мангасы становились партизанами. Часто рембетис являлся бербандисом (от турец. - бабник), поэтому понятно, что многие песни имеют любовную тему.
Еще один ритм - цифтэтэли - эротический танец. Он развился из танца живота. Когда одна женщина танцует, она привлекает внимание и приглашает какого-то мужчину. Когда танцуют мужчина и женщина в паре - это имитация любви. Цифтэтэли берет свое начало от древнего танца кордакас. В древней Греции запрещалось танцевать его публично. За нарушение могли арестовать. Раньше цифтэтэли часто приводил к дракам, если к женщине подходил чужой мужчина. Сегодня мы стали европейцами и танцуем все вместе, без драк.
Большинство греческих народных мелодий - танцевальные (95 песен из 100). Дело в том, что профессиональные музыканты играли на праздниках, свадьбах, в музыкальных кофейнях, тавернах, ресторанах. И в интересах исполнителей было, чтобы людям нравилась музыка, чтобы они вставали, танцевали, заказывали любимые мелодии и соответственно за них платили. И заказывали и платили не раз!
Один из основных ритмов, на котором основаны народные песни, - сиртос. Это самый древний танец. Первый танцор ведет остальных. Это основной групповой танец, который греки исполняют на свадьбах. На древней керамике вы можете увидеть воинов, которые танцуют сиртос. Сохранилась надпись (примерно 300 г. н.э.), где говорится, что сиртос - самый патриотический танец.
Греческие народные песни воспевают все сферы человеческой жизни. Шло время, и менялись темы. В 20-е гг. основной герой был беженцем из Малой Азии. В 30-е гг., во время экономического кризиса в Греции, герой песен - рембетис. В 40-е гг., во время фашистской оккупации, в центре внимания - партизан. Позже, во времена гражданской войны, песни говорят о борьбе против государственной армии. В 50-60-е гг. герой - рабочий. Смена общественных условий, взглядов людей и их проблем находила отражение в народных песнях. И, конечно, всегда популярными оставались песни о любви".
Во многих странах (в Финляндии, Швеции, Австралии, США) существует не просто теоретическое изучение этой музыки, но и живое ее исполнение группами, которые играют на бузуки (греческий народный инструмент, напоминающий мандолину). В одном документальном фильме греческого режиссера я видел финские группы, которые раньше играли джаз или свою этническую музыку, а теперь играют греческую народную музыку, используя бузуки.
У иностранцев сегодняшняя Греция ассоциируется с Парфеноном и бузуки. Я спрашивал музыкантов, почему они так любят играть на бузуки, а не на скрипке или фортепьяно? Они отвечали, что на этом инструменте можно одновременно играть мелодию и держать ритм. Бузуки можно легко сочетать с другими инструментами: гитарой, аккордеоном, фортепьяно. Бузуки передает мелодию тонко и скромно.
Иногда в начале и часто в середине песен слышны отдельные музыкальные фразы разных инструментов в стиле импровизации, то есть таксими . Это своего рода введение в атмосферу песни, которое задает ее тему. Затем идет мелодия, как правило, танцевальная. В Греции принято, что люди встают и танцуют".
"Танец хасапико (мясников) распространен на Балканах. В Сербии его можно встретить как сербский. В Румынии его же называют "хора". Русский казачий танец тоже родственен этому ритму. В византийское время в Константинополе было много мясников. В 800-1000 гг. н.э. мясники Константинополя, как и люди других профессий, создавали свои профессиональные группы. В группу мясников входили многие национальности: греки, сербы, албанцы, румыны, влахи. Раз в год они устраивали свой праздник. Собирались сотни мясников, вставали в круг и танцевали. Хасапико - один из основных ритмов греческих народных танцев.
Другой танец - зейбекико. Зейбеками называли партизан, которые жили на территории Малой Азии. Они носили короткие штаны, чтобы показать, что у них светлые ноги и они не турки. И они надевали несколько фесок одна на другую для отличия от турок. На поясе они носили очень много оружия. Правители Османской империи уничтожали зейбеков, а греки Малой Азии их любили и переняли их танец.
Рембетико - это классический этап развития греческой народной городской песни. Рембетис (от древнегреч. - мотаюсь, скитаюсь) - это человек, который без особого смысла мотается по жизни, без цели. Он живет беспорядочно. Он не ведет хозяйство, не может жить только с одной женщиной, не хочет каждый день ходить на работу. Он любит петь, танцевать, курить кальян, устраивать драки. Такие привычки появились в османское время.
Иногда рембетис назывался даис (от турец. - удалой, бравый парень) - тот, кто решал проблемы силой, не обращаясь к властям. В других случаях рембетис назывался мангас (от испан. - группа вооруженных людей), или клефтис ("вор", партизан). Во время греческой революции мангасы становились партизанами. Часто рембетис являлся бербандисом (от турец. - бабник), поэтому понятно, что многие песни имеют любовную тему.
Еще один ритм - цифтэтэли - эротический танец. Он развился из танца живота. Когда одна женщина танцует, она привлекает внимание и приглашает какого-то мужчину. Когда танцуют мужчина и женщина в паре - это имитация любви. Цифтэтэли берет свое начало от древнего танца кордакас. В древней Греции запрещалось танцевать его публично. За нарушение могли арестовать. Раньше цифтэтэли часто приводил к дракам, если к женщине подходил чужой мужчина. Сегодня мы стали европейцами и танцуем все вместе, без драк.
Большинство греческих народных мелодий - танцевальные (95 песен из 100). Дело в том, что профессиональные музыканты играли на праздниках, свадьбах, в музыкальных кофейнях, тавернах, ресторанах. И в интересах исполнителей было, чтобы людям нравилась музыка, чтобы они вставали, танцевали, заказывали любимые мелодии и соответственно за них платили. И заказывали и платили не раз!
Один из основных ритмов, на котором основаны народные песни, - сиртос. Это самый древний танец. Первый танцор ведет остальных. Это основной групповой танец, который греки исполняют на свадьбах. На древней керамике вы можете увидеть воинов, которые танцуют сиртос. Сохранилась надпись (примерно 300 г. н.э.), где говорится, что сиртос - самый патриотический танец.
Греческие народные песни воспевают все сферы человеческой жизни. Шло время, и менялись темы. В 20-е гг. основной герой был беженцем из Малой Азии. В 30-е гг., во время экономического кризиса в Греции, герой песен - рембетис. В 40-е гг., во время фашистской оккупации, в центре внимания - партизан. Позже, во времена гражданской войны, песни говорят о борьбе против государственной армии. В 50-60-е гг. герой - рабочий. Смена общественных условий, взглядов людей и их проблем находила отражение в народных песнях. И, конечно, всегда популярными оставались песни о любви".
«Ничему и никому не верить - это смерть. Все понимать - это тоже смерть. А безразличие - хуже смерти.»
Уже в 3 тысячелетии до н. э. на территории современной Греции существовала высокоразвитая цивилизация, которая подразделялась на критский, пелопонесский и микенский периоды. До вторжения дорийцев в конце 1-2 века до н. э. в Элладе (древнее название Греции) процветали ремесла и торговля, а также различные виды искусств.
После периода эллинических средних веков в 6 в. до н. э. наступил этап классической Греции, когда своего апогея достигла афинская демократия. После победы Греции над Персией в 500-449. до н. э. и создания Делосского союза во главе с Афинами на территории современной Греции сформировалось процветающее государство.
После ослабления Афин в результате войны с Коринфом (Пелопонесские войны 431-404 гг. до н. э.) выросла роль Македонии, правитель которой Филипп II сумел подчинить себе всю территорию современной Греции. Его сын, Александр Великий, проявив себя искусным полководцем, создал огромную империю, включавшую в себя, помимо Греции, Египет и Западную Азию и простиравшуюся до границ с Индией.
Во 2 веке до н..э. Греция попала под власть Древнего Рима, на который, со своей стороны, греческая цивилизация оказала огомное культурное влияние. Последние Олимпийские игры, состоявшиеся в 393 г. до н. э., явились символической датой окончания эры Древней Греции. После распада Древнеримской империи Греция оказалась в составе Византийского государства в 395 г. После нашествия на Балканский полуостров славянских, албанских, валахских племен, постепенно ассимилированных с местным населением, Греция была оккупирова на арабами в 9 в., затем болгарами в конце 10 в.
В начале 13 в. распространилось венецианское влияние на побережье Греции. Хлынувшие на территорию Византийской империи турки в 1460 г. захватили Грецию, которая оставалась под господством Оттоманской империи более трех столетий. Греческий народ, сведенный до положения рабов, неоднократно поднимался на борьбу против турецких завоевателей, однако только революция 1821 г. принесла Греции независимость, которую Турция признала в 1830 г. В результате Балканских войн в начале 20 в. Греческое королевство вернуло себе Македонию, Эпир, Крит и острова в Эгейском море.
После Первой мировой войны в стране возникли антимонархические настроения, в 1923 г, произошел государственный переворот, в результате которого царь Константин был вынужден отречься от трона в пользу своего сына Георгия II , а в 1924 г. Греция была провозглашена республикой. Политический кризис 1935 г. привел к реставрации монархии.
Отразив атаки итальянских войск в октябре 1940 г., Греция не смогла устоять перед немецким нашествием в 1941 г. После освобождения страны в 1945 г. боевые действия продолжались до 1949 г, между повстанцами Демократической армии Греции (коммунистами) и правительственными войсками, поддерживаемыми Великобританией.
21 апреля 1967 г. в стране произошел государственный переворот, в результате которого к власти пришла военная хунта, отменившая конституцию и парламентскую систему. В 1973 г. военные («черные полковники») отменили монархию, низложив царя Константина, который был вынужден покинуть страну еще в декабре 1967 г, В 1974 г. военная хунта была отстранена от власти, благодаря чему в страну смогли вернуться около 40 000 греков, бежавших от преследований режима. Состоявшийся в декабре 1974 г. референдум подтвердил отрицательное отношение жителей страны к реставрации монархии, и в 1975 г . принята новая республиканская конституция.
После периода эллинических средних веков в 6 в. до н. э. наступил этап классической Греции, когда своего апогея достигла афинская демократия. После победы Греции над Персией в 500-449. до н. э. и создания Делосского союза во главе с Афинами на территории современной Греции сформировалось процветающее государство.
После ослабления Афин в результате войны с Коринфом (Пелопонесские войны 431-404 гг. до н. э.) выросла роль Македонии, правитель которой Филипп II сумел подчинить себе всю территорию современной Греции. Его сын, Александр Великий, проявив себя искусным полководцем, создал огромную империю, включавшую в себя, помимо Греции, Египет и Западную Азию и простиравшуюся до границ с Индией.
Во 2 веке до н..э. Греция попала под власть Древнего Рима, на который, со своей стороны, греческая цивилизация оказала огомное культурное влияние. Последние Олимпийские игры, состоявшиеся в 393 г. до н. э., явились символической датой окончания эры Древней Греции. После распада Древнеримской империи Греция оказалась в составе Византийского государства в 395 г. После нашествия на Балканский полуостров славянских, албанских, валахских племен, постепенно ассимилированных с местным населением, Греция была оккупирова на арабами в 9 в., затем болгарами в конце 10 в.
В начале 13 в. распространилось венецианское влияние на побережье Греции. Хлынувшие на территорию Византийской империи турки в 1460 г. захватили Грецию, которая оставалась под господством Оттоманской империи более трех столетий. Греческий народ, сведенный до положения рабов, неоднократно поднимался на борьбу против турецких завоевателей, однако только революция 1821 г. принесла Греции независимость, которую Турция признала в 1830 г. В результате Балканских войн в начале 20 в. Греческое королевство вернуло себе Македонию, Эпир, Крит и острова в Эгейском море.
После Первой мировой войны в стране возникли антимонархические настроения, в 1923 г, произошел государственный переворот, в результате которого царь Константин был вынужден отречься от трона в пользу своего сына Георгия II , а в 1924 г. Греция была провозглашена республикой. Политический кризис 1935 г. привел к реставрации монархии.
Отразив атаки итальянских войск в октябре 1940 г., Греция не смогла устоять перед немецким нашествием в 1941 г. После освобождения страны в 1945 г. боевые действия продолжались до 1949 г, между повстанцами Демократической армии Греции (коммунистами) и правительственными войсками, поддерживаемыми Великобританией.
21 апреля 1967 г. в стране произошел государственный переворот, в результате которого к власти пришла военная хунта, отменившая конституцию и парламентскую систему. В 1973 г. военные («черные полковники») отменили монархию, низложив царя Константина, который был вынужден покинуть страну еще в декабре 1967 г, В 1974 г. военная хунта была отстранена от власти, благодаря чему в страну смогли вернуться около 40 000 греков, бежавших от преследований режима. Состоявшийся в декабре 1974 г. референдум подтвердил отрицательное отношение жителей страны к реставрации монархии, и в 1975 г . принята новая республиканская конституция.
суббота, 26 сентября 2009
«Ничему и никому не верить - это смерть. Все понимать - это тоже смерть. А безразличие - хуже смерти.»
Ты жил один! Друзей ты не искал
И не искал единоверцев.
Ты острый нож безжалостно вонзал
В открытое для счастья сердце.
«Безумный друг! Ты мог бы счастлив быть!..»
«Зачем? Средь бурного ненастья
Мы, всё равно, не можем сохранить
Неумирающего счастья!»
И не искал единоверцев.
Ты острый нож безжалостно вонзал
В открытое для счастья сердце.
«Безумный друг! Ты мог бы счастлив быть!..»
«Зачем? Средь бурного ненастья
Мы, всё равно, не можем сохранить
Неумирающего счастья!»
понедельник, 21 сентября 2009
«Ничему и никому не верить - это смерть. Все понимать - это тоже смерть. А безразличие - хуже смерти.»
Есть только одна луна, но существуют тысячи ее отражений-в каждом водоеме, в каждой капле росы. Существует только одно наивысшее переживание, но есть тысячи способов его выражения. Именно в культуре древней Японии особое значение придавалось выражению различных переживаний души, с помощью живописной и пробуждающей стихотворной метафоры и любовной лирики.
У Японской поэзии обостренный слух и зоркий взгляд. Поэт слышит шорох платья жены, которую нужно покинуть, уходя в дальний путь, видит, как меж крыльев гусей, летящих под облаками, скользнул на землю белый иней. Особое значение поэзии придает точный жест: прижатый к глазам рукав любимой в минуту расставания, снежинка тающая на щеке или таинственный взгляд старика.
Традиционный поэтический стиль Японии вырастал из повседневной жизни, празднеств, битв, обрядов охотников, рыболовов, земледельцев, культа предков и сил природы. Все пространство жизни того времени было обожествлено. Богами были сами горы, дороги в горах, деревья, злаки, реки, озера. Мощная жизнерадостность, благоговейное отношение к природе-подательнице урожая, плодов земли и моря наполняли японскую песню.
Эти свойства народного мелоса унаследовала первая антология японской поэзии «Манъёсю»-«Собрание мириад листьев». (Японцы издавна отождествляли слово с листьями растений). «Манъёсю»-наиболее яркое воплощение культуры эпохи Нара. Так называлось это время в истории Японии-по имени её первой постоянной столицы. Создавалось «Манъёсю», примерно, на протяжении нескольких десятилетий VIII века. Точное время ее завершения неизвестно. В «Манъёсю» двадцать книг-свитков (содержащих 4496 песен). Одни составлены по хронологическому принципу, в других песни разных земель страны, третьи-содержат песни четырех времен года. Здесь в сложном единстве сосуществуют более четырехсот лет развития поэзии древней Японии, по мнению многих ученых в «Манъёсю" представлены песни V-VIII веков. Именно в этой антологии формируется, но еще не всегда строго выдерживается, заданный на века размер стиха и основные поэтические формы в зависимости от количества стихов: нагаута «длинная песня» с неопределенным количеством пяти- и семисложных стихов, сэдока «песни гребцов»-шестистишия, построенные по схеме 5.7.7.5.7.7. слогов. И, наконец, танка «короткая песня»-пятистишия, где чередуются стихи в 5.7.5.7.7. слогов. Танка-очень древняя поэтическая форма. Пять стихов-быть может, в них древняя магия нечета, возможности которого угаданы чутьем народного гения.
Наступила новая эпоха. В конце VIII века столицей Японии стал Хэйан (ныне Киото). В литературе около сотни лет владычествовала поэзия на китайском языке. Однако влияние «Манъёсю» не умирало. Создатели этой антологии противопоставляли национальную поэзию китайской. Хранителем ее духа стала танка. Хотя тема «луны», например, в японской поэзии возникла под влиянием китайской культуры и стала, одной из основных в классической лирике.
Поэты IX века подготовили новый расцвет японской поэзии, воплощением которого стала антология «Кокинсю» («Кокин вакасю»). Она была создана по указу государя Комитетом поэтов, во главе которого стоял поэт и ученый Ки-но Цураюки, одна из крупнейших фигур в истории японской культуры.
«Кокинсю»-«изборник старых и новых песен Ямато»-состоит, как и «Манъёсю», из двадцати свитков. Его предваряет слово Цураюки о смысле японской поэзии.
Танка была не только высоким искусством, она была частью быта. Японцы любили поэтические состязания-утаавасэ. Танка в этот период стала универсальным способом высказывания, любовным мадригалом, шуткой, просто запиской, однако истинные поэты умели вдохнуть жизнь в привычные слова. Вершиной классической танка стали признаны стихи пленительной и трогательной Сикиси-найсинно, Фудзивара Садаиэ, вместе со стихами Сайгё. Садаиэ-главный составитель последней великой антологии танка «Синкокинсю» («Новый Кокинсю»).
Во многих танка поздней классической эпохи устойчивая цензура резко делили стихотворения на два полустишия: в три и два стиха. С течением времени развился обычай складывать стихотворение вдвоём. Затем к этим двустишиям и трёхстишиям стали присоединять все новые. Так родилась рэнга.
В XVI веке рэнга стала «шутейной», подчас пародийной. Шутейную рэнга (хайкай-рэнга) полюбили в кругах третьего сословья. Начальная строфа рэнга-первое трехстишие «хокку» зажило самостоятельной жизнью. Хокку было по началу низким жанром. Лирический герой стихов жанра хайкай были горожанин, балагур или уличный остряк.
В XVII веке странствующий монах Мацуо Басё создал новый стиль трехстишья-это стало соединением лучших достижений «шутейной» и серьёзной хокку. Он многое черпал из классических танка. Поэт-скиталец Сайгё был для него учителем в поэзии и жизни. Мудрость Конфуция, высокая человечность Ду Фу, парадоксальная мысль Чжуан Цзы находили отклик в его стихах. Басё был дзэн-буддистом. Учение «Дзэн» оказало очень большое влияние на японское искусство того времени. Согласно этому учению, истина может быть постигнута в результате некоего толчка извне, когда, вдруг мир видится во всей его обнаженности, и какая-нибудь отдельная деталь этого мира, рождает момент постижения.
Любовь ко всему живому, глубокая печаль разлуки, скорбь, весь земной мир вместе со всем его бытом, ритуалами, запретами и шутками до сих пор становятся материалом для поэзии хокку.
У Японской поэзии обостренный слух и зоркий взгляд. Поэт слышит шорох платья жены, которую нужно покинуть, уходя в дальний путь, видит, как меж крыльев гусей, летящих под облаками, скользнул на землю белый иней. Особое значение поэзии придает точный жест: прижатый к глазам рукав любимой в минуту расставания, снежинка тающая на щеке или таинственный взгляд старика.
Традиционный поэтический стиль Японии вырастал из повседневной жизни, празднеств, битв, обрядов охотников, рыболовов, земледельцев, культа предков и сил природы. Все пространство жизни того времени было обожествлено. Богами были сами горы, дороги в горах, деревья, злаки, реки, озера. Мощная жизнерадостность, благоговейное отношение к природе-подательнице урожая, плодов земли и моря наполняли японскую песню.
Эти свойства народного мелоса унаследовала первая антология японской поэзии «Манъёсю»-«Собрание мириад листьев». (Японцы издавна отождествляли слово с листьями растений). «Манъёсю»-наиболее яркое воплощение культуры эпохи Нара. Так называлось это время в истории Японии-по имени её первой постоянной столицы. Создавалось «Манъёсю», примерно, на протяжении нескольких десятилетий VIII века. Точное время ее завершения неизвестно. В «Манъёсю» двадцать книг-свитков (содержащих 4496 песен). Одни составлены по хронологическому принципу, в других песни разных земель страны, третьи-содержат песни четырех времен года. Здесь в сложном единстве сосуществуют более четырехсот лет развития поэзии древней Японии, по мнению многих ученых в «Манъёсю" представлены песни V-VIII веков. Именно в этой антологии формируется, но еще не всегда строго выдерживается, заданный на века размер стиха и основные поэтические формы в зависимости от количества стихов: нагаута «длинная песня» с неопределенным количеством пяти- и семисложных стихов, сэдока «песни гребцов»-шестистишия, построенные по схеме 5.7.7.5.7.7. слогов. И, наконец, танка «короткая песня»-пятистишия, где чередуются стихи в 5.7.5.7.7. слогов. Танка-очень древняя поэтическая форма. Пять стихов-быть может, в них древняя магия нечета, возможности которого угаданы чутьем народного гения.
Наступила новая эпоха. В конце VIII века столицей Японии стал Хэйан (ныне Киото). В литературе около сотни лет владычествовала поэзия на китайском языке. Однако влияние «Манъёсю» не умирало. Создатели этой антологии противопоставляли национальную поэзию китайской. Хранителем ее духа стала танка. Хотя тема «луны», например, в японской поэзии возникла под влиянием китайской культуры и стала, одной из основных в классической лирике.
Поэты IX века подготовили новый расцвет японской поэзии, воплощением которого стала антология «Кокинсю» («Кокин вакасю»). Она была создана по указу государя Комитетом поэтов, во главе которого стоял поэт и ученый Ки-но Цураюки, одна из крупнейших фигур в истории японской культуры.
«Кокинсю»-«изборник старых и новых песен Ямато»-состоит, как и «Манъёсю», из двадцати свитков. Его предваряет слово Цураюки о смысле японской поэзии.
Танка была не только высоким искусством, она была частью быта. Японцы любили поэтические состязания-утаавасэ. Танка в этот период стала универсальным способом высказывания, любовным мадригалом, шуткой, просто запиской, однако истинные поэты умели вдохнуть жизнь в привычные слова. Вершиной классической танка стали признаны стихи пленительной и трогательной Сикиси-найсинно, Фудзивара Садаиэ, вместе со стихами Сайгё. Садаиэ-главный составитель последней великой антологии танка «Синкокинсю» («Новый Кокинсю»).
Во многих танка поздней классической эпохи устойчивая цензура резко делили стихотворения на два полустишия: в три и два стиха. С течением времени развился обычай складывать стихотворение вдвоём. Затем к этим двустишиям и трёхстишиям стали присоединять все новые. Так родилась рэнга.
В XVI веке рэнга стала «шутейной», подчас пародийной. Шутейную рэнга (хайкай-рэнга) полюбили в кругах третьего сословья. Начальная строфа рэнга-первое трехстишие «хокку» зажило самостоятельной жизнью. Хокку было по началу низким жанром. Лирический герой стихов жанра хайкай были горожанин, балагур или уличный остряк.
В XVII веке странствующий монах Мацуо Басё создал новый стиль трехстишья-это стало соединением лучших достижений «шутейной» и серьёзной хокку. Он многое черпал из классических танка. Поэт-скиталец Сайгё был для него учителем в поэзии и жизни. Мудрость Конфуция, высокая человечность Ду Фу, парадоксальная мысль Чжуан Цзы находили отклик в его стихах. Басё был дзэн-буддистом. Учение «Дзэн» оказало очень большое влияние на японское искусство того времени. Согласно этому учению, истина может быть постигнута в результате некоего толчка извне, когда, вдруг мир видится во всей его обнаженности, и какая-нибудь отдельная деталь этого мира, рождает момент постижения.
Любовь ко всему живому, глубокая печаль разлуки, скорбь, весь земной мир вместе со всем его бытом, ритуалами, запретами и шутками до сих пор становятся материалом для поэзии хокку.